Стивен Сейлор - «Поппи и отравленное пирожное»

Стивен Сейлор 

«Гладиатор умирает только раз» 

(сборник рассказов) 

«Поппи и отравленное пирожное» 

– Молодой Цицерон говорит мне, что ты умеешь быть осторожным. Это правда, Гордиан? Ты и вправду не болтун? 

Учитывая, что вопрос был задан мне магистратом, отвечающим за поддержание римской морали, я тщательно взвесил свой ответ. 

– Если лучший оратор Рима что-то говорит, кто я такой, чтобы ему возражать? 

Цензор фыркнул. 

– Твой друг Цицерон сказал, что ты также умён. Отвечаешь вопросом на вопрос, так? Я полагаю, ты уловил это, слушая, как он, выступая в судах, защищает воров и убийц. 

Цицерон был моим случайным нанимателем, но я никогда не считал его своим другом. Было ли нескромно говорить это цензору? Я держал рот на замке и неопределенно кивнул. 

Луций Геллий Попликола – Поппи для своих друзей, как я позже узнал, - выглядел крепким мужчиной семидесяти или около того лет. Во времена, охваченные гражданской войной, политическими убийствами и восстаниями рабов, достижение столь редкого и почтенного возраста было доказательством благосклонности Фортуны. Но Фортуна, должно быть, перестала улыбаться Попликоле – иначе зачем вызывать Гордиана-сыщика? 

Комната, в которой мы сидели, в доме Попликолы на Палатинском холме, была скудно обставлена, но некоторые предметы обстановки были высочайшего качества. Ковер был греческий, с простым геометрическим рисунком в сине-желтых тонах. Старинные стулья и соответствующий стол-тренога были из чёрного дерева с серебряной отделкой. Тяжёлая драпировка, закрывающая дверной проём для уединения, была из мягкой зелёной ткани, прошитой золотыми нитями. Стены были мрачно-красными. Железная лампа в центре комнаты стояла на трёх ногах грифона и выдыхала устойчивое пламя из трёх открытых пастей грифона. При её свете, ожидая Попликолу, я внимательно изучмл маленькие жёлтые бирки, которые висели на свитках, заполнявших книжный шкаф в углу. Библиотека цензора целиком состояла из серьёзных работ философов и историков, без разных поэтов или легкомысленных драматургов. Все в комнате напоминало человека безупречного вкуса и высоких стандартов – именно такого человека, достойного, согласно общественного мнения, носить пурпурную тогу, человека, способного хранить священные списки граждан и выносить суждения о нравственном поведении сенаторов. 

– Значит, меня порекомендовал Цицерон? – за десять лет, прошедших с того момента, как я впервые встретил его, Цицерон предложил мне довольно много дел. 

Попликола кивнул. 

– Я сказал ему, что мне нужен агент для расследования… частного дела. Человек, не принадлежащий к моему собственному дому, и всё же кто-то, на кого я могу положиться, который будет тщательным, правдивым и абсолютно осторожным. Он, похоже, думал, что ты подходишь. 

– Для меня большая честь, что Цицерон порекомендовал меня человеку твоего высокого положения и…

– Осмотрительности! – акцентировал он, прервав меня. – Это самое главное. Всё, что ты обнаружишь, работая на меня – всё, – должно храниться в строжайшей тайне. Всё, что ты узнаешь, ты откроешь только мне и никому другому. 

Он смотрел на меня из-под морщинистого лба с тревожной недоверчивостью. Я кивнул и медленно сказал: 

– Если такая осмотрительность не противоречит более священным обязательствам перед богами, тогда да, цензор, я обещаю тебе абсолютную осмотрительность. 

– Честью римлянина? Тенями твоих предков? 

Я вздохнул. Почему эта знать всегда должна так серьёзно относиться к себе и своим проблемам? Почему каждая сделка должна требовать вызова умерших родственников? Сногсшибательная дилемма Попликолы, вероятно, была не чем иным, как заблудившей женой или небольшим шантажом из-за симпатичного раба. Меня раздражало его требование клятвы, и я подумал об отказе, но факт был в том, что только родилась моя дочь Диана, и домашняя казна была опасно истощена, а мне нужна была работа. Я дал ему слово, поклявшись честью и предками. 

Он извлёк что-то из складок своей пурпурной тоги и положил на столик между нами. Я увидел, что это небольшое серебряное блюдо, а в нём, похоже, был какой-то деликатес. Я почувствовал запах миндаля. 

– Что ты думаешь об этом? – спросил он. 

– Похоже, это сладкое пирожное, - предположил я. Я поднял миску и понюхал. – Да, миндаль и ещё кое-что…

– Ей-богу, Геркулес, не ешь этого! – он выхватил у меня миску. – У меня есть основания полагать, что оно отравлено, – Попликола вздрогнул. Он внезапно стал выглядеть намного старше. 

– Отравлено? 

– Раб, который принёс мне пирожное сегодня днём, сюда, в мой кабинет, - один из моих старейших рабов, больше, чем слуга, действительно товарищ… ну, этот парень всегда был сладкоежкой… как его хозяин, в этом смысле. Он то и дело отрезал немного от моих деликатесов, думая, что я не замечаю, но какой в этом вред? Это была игра между нами. Раньше я дразнил его, я говорил: «единственное, что не даёт мне толстеть, - это то, что ты подаешь мою еду!» Бедный Хрестус… – лицо цензора стало пепельным. 

– Понятно. Этот Хрестус принёс тебе пирожное. А потом? 

– Я отпустил Хрестуса и отложил блюдо в сторону, чтобы закончить читать документ. Я просчитал до конца, свернул свиток и сложил его. Я как раз собирался откусить от пирожное, когда другой раб, мой привратник, в ужасе вбежал в комнату. Он сказал, что у Хрестуса припадок. Я подошёл к нему так быстро, как только мог. Он лежал на полу в конвульсиях. «Пирожное!» - сказал он. - Пирожное!» А потом он умер. Так быстро! Он выглядел ужасно! – Попликола посмотрел на пирожное и скривил губы, как будто на серебряном блюде свернулась гадюка. – Мой любимый, - глухо сказал он. – Корица и миндаль, подслащённые мёдом и вином, с лёгким намеком на анис. Удовольствие старика, одно из немногих, что у меня осталось. Теперь я больше никогда не смогу это есть! 

«И Хрестус тоже», - подумал я. 

– Откуда пирожное? 

– На север от Форума есть небольшой переулок, в нём с обеих сторон которого расположены пекарни. 

– Я знаю это место. 

– Заведение на углу делает такие пирожные через день. Я там постоянно заказываю – небольшая слабость, которую я себе позволяю. Хрестус ходит за ним и приносит мне к полудню. 

– И это Хрестус принёс тебе сегодня пирожное? 

Он долгое время молча смотрел на пирожное. 

– Нет. 

– Кто же тогда? 

Он сгорбился и поджал губы. 

– Мой сын, Луций. Он приходил сегодня днём. Так сказал мне привратник, я сам его не видел. Луций велел привратнику не беспокоить меня, сказал, что ему надо идти; он только зашёл, чтобы передать мне пирожное. Луций знает о моей привычке предаваться именно этой сладости, понимаешь, и некоторые дела на Форуме привели его на улицу пекарей, и, он собирался в другое место, но, поскольку ему было по пути, он принёс мне пирожное. Привратник позвал Хрестуса, Луций дал Хрестусу сладкий пирожное, завёрнутый в кусок пергамента, а затем Луций ушёл. Чуть позже Хрестус принёс мне пирожное ... 

Теперь я понял, почему Попликола потребовал от меня клятвы моими предками. Дело было действительно деликатным. 

Попликола покачал головой. 

– Я не знаю, что и думать. 

– Есть ли основания подозревать, что он может желать причинить тебе вред? 

– Конечно, нет! – отрицание было слишком резким, слишком быстрым. 

– Чего ты хочешь от меня, цензор? 

– Чтобы ты узнал правду! Тебя же называют сыщиком, так ведь? Узнай, не отравлен ли пирожное. Узнай, кто его отравил. Узнай, как это случилось, что мой сын…

– Я понимаю, цензор. Скажи, кто из твоих домочадцев знает, что произошло сегодня? 

– Только привратник. 

– Никто другой? 

– Никто. Остальным я сказал, что Хрестус потерял сознание от сердечного приступа. 

Я кивнул. 

– Для начала мне нужно увидеть покойника и допросить вашего привратника. 

– Конечно. А пирожное? Может, мне скормить его бродячей собаке, чтобы убедиться…

– Я не думаю, что это необходимо, Цензор. – я взял маленькое блюдо и снова понюхал пирожное. Определенно, в сочетании с полезным запахом печеного миндаля, был более резкий запах вещества, называемого горьким миндалем, одного из сильнейших из всех ядов. Всего нескольких капель хватит, чтобы убить человека за считанные минуты. Как чертовски умно посыпать им кондитерское изделие со вкусом сладкого миндаля, от которого голодный сладкоежка мог бы откусить, не замечая горького вкуса, пока не стало слишком поздно. 

Попликола отвёл меня посмотреть тело. Вид Хрестуса соответствовал его возрасту. На его руках не было мозолей, хозяин явно не переутомлял его. Его восковая кожа имела розоватый румянец, что ещё раз свидетельствовало о том, что он отравлен горьким миндалём. 

Попликола вызвал привратника, которого я расспросил в присутствии его хозяина. Он был тугодумом (как и положено привратникам) и ничего не добавил к тому, что мне уже сказал Попликола. 

Заметно потрясенный, Попликола удалился, попросив привратника проводить меня. Я был у входа, собираясь выйти, когда через атриум прошла женщина. На ней была элегантная синяя стола, а волосы были модно уложены гребнями и булавками, образуя возвышающуюся форму, которая не поддавалась логике. Её волосы были чёрными, как уголь, за исключением узкой белой полосы над левым виском, которая закручивалась вверх, как лента, в извилистый вихрь. Она взглянула на меня, проходя мимо, но никак не прореагировала. Несомненно, цензор принимал много посетителей. 

– Это дочь цензора? – спросил я привратника. 

– Нет. 

Я приподнял бровь, но тупой раб не стал вдаваться в подробности. 

– Тогда его жена? 

– Да. Моя госпожа Палла. 

– Поразительная женщина, – после её ухода в пустом атриуме, казалось, сохранялась своего рода аура. Она была надменной красавицей, что мало свидетельствовало о её возрасте. Я подозревал, что она должна быть старше, чем выглядела, но вряд ли ей было за сорок. 

– Палла – мать сына цензора, Луция? – Нет. 

– Тогда его мачеха? 

– Да. 

– Я понял, – я кивнул и попрощался. 

Я хотел узнать больше о Попликоле и его семье, поэтому в ту ночь я нанёс визит своему другу-патрицию Луцию Клавдию, который знает всё, что стоит знать обо всех, кто вращается в высших кругах римского общества. Я намеревался вести себя осторожно, соблюдая свою клятву перед цензором, и поэтому после обеда, расслабляясь на наших диванах и попивая вино, я окольными путями перешёл к теме выборов и голосования, а затем к предмету переписных листов. 

– Насколько я понимаю, недавняя перепись показывает около восьмисот тысяч римских граждан, - заметил я. 

– Конечно! – Луций Клавдий один за другим сунул свои пухлые пальцы в рот, смакуя жир от жареного перепела. Другой рукой он убрал со лба локон вьющихся рыжих волос. – Если так будет продолжаться, в один прекрасный день граждан будет больше, чем рабов! Цензоры действительно должны что-то предпринять для ограничения гражданства. 

Политические предпочтения моего друга обычно были на стороне консерваторов, в конце концов, Клавдии – патриции. Я задумчиво кивнул. 

– А цензоры сегодня кто? 

– Лентул Клодиан…, - сказал он, засовывая последний палец в рот, - «… и старый Луций Геллий Попликола. 

– Попликола, - невинно пробормотал я. – Почему это имя звучит знакомо? 

– В самом деле, Гордиан, где твоя голова? Попликола был консулом два года назад. Неужели ты не помнишь ту неприятность со Спартаком? Попликола, как консул, должен был выступить против восставших рабов, и те задали ему порку, - и не раз, а дважды! Это ли ни позор, рабы на фермах под предводительством разбойника-гладиатора разгромили обученных легионеров под предводительством римского консула! Люди говорили, что это произошло потому, что Поппи слишком стар, чтобы вести армию, это был крах его карьеры! Но вот прошло два года, и Поппи – цензор. Это большая ответственная должность. Но безопасная – никаких военных походов! Как раз для такого человека, как Поппи – это его призвание, к тому же он честен как палка. 

– А что же делают цензоры? 

– Перепись и контроль – две их основные обязанности. Вести список избирателей, распределять избирателей по трибам, следить за тем, чтобы патрицианские трибы имели наибольший вес на выборах – вот и всё. Мы же не можем допустить, чтобы семьсот девяносто девять тысяч обычных граждан имели такое же право голоса при избрании магистратов, как и тысяча тех, чьи семьи управляют этим городом со времен Ромула и Рема. В этом весь смысл работы цензора. Это часть переписи. 

Я кивнул. 

– А контроль? 

– Цензоры не просто говорят, кто является гражданином, а кто нет; они также говорят, каким гражданин должен быть. Привилегия гражданства предполагает определенные моральные стандарты даже в эти распутные дни. Если цензоры ставят чёрную отметку за аморальное поведение против имени человека в списках – это серьёзное дело. Они могут исключить человека из Сената. Фактически… – он наклонился вперед и понизил голос, чтобы подчеркнуть серьёзность того, что он собирался сказать. – Фактически, ходят слухи, что цензоры собираются опубликовать список из более чем шестидесяти человек, которых они выставят из Сената за нарушение моральных качеств: взяточничество, фальсификация документов, хищение. Шестьдесят! Настоящая чистка! Ты можешь представить себе настроение в Доме Сената. Все подозрительно относятся ко всем остальным, всем нам интересно, кто в списке. 

– Значит, Попликола в наши дни не самый популярный человек на форуме? 

– Мягко говоря. Не пойми неправильно, чистка пользуется большой поддержкой. Я сам полностью её поддерживаю. Сенат нуждается в тщательной уборке! Но Поппи собирается нажить себе серьёзных врагов. Что смехотворно, потому что он всегда был таким миротворцем, – Луций рассмеялся. – Когда он был губернатором Греции в молодые годы, говорят, что Поппи собрал вместе всех спорящих философов в Афинах и практически умолял их прийти к какому-то консенсусу относительно природы вселенной. Говорил, что «Если мы не можем иметь гармонию в нашем мире, как мы можем надеяться на милость богов?» - его подражание хриплому голосу цензора было поразительным. 

– Перепись и контроль, - пробормотал я, отпив вино. – Я не думаю, что рядовым гражданам есть чего бояться цензоров. 

– О, чёрная метка цензора – проблема для любого человека. Ограничивает право голоса, отменяет государственные контракты, аннулирует лицензии на содержание магазинов в городе. Это может разорить человека, довести до нищеты. А если цензор действительно хочет доставить неприятности человеку, он может вызвать его перед специальной комиссией Сената для расследования обвинений в безнравственности. Как только такого рода расследование начнётся, оно никогда не закончится – одной идеи достаточно, чтобы вызвать сердечный приступ даже у честного человека! Да, цензура – мощная контора. Поэтому надо, чтобы ею занимались люди абсолютно безупречного характера, совершенно незапятнанными в скандалах, как Поппи… – Луций Клавдий внезапно нахмурился и наморщил мясистый лоб. –Конечно, есть тот ужасный слух, который я услышал только сегодня днём – настолько возмутительный, что я сразу его отверг. 

– Слух? 

– Наверное, ничего – злобная клевета со стороны одного из врагов Поппи…

– Клевета? 

– О, какая чепуха насчёт сына Поппи, Луция, который пытался отравить старика – используя сладкое пирожное, если ты можешь в такое поверить! – я приподнял брови и попытался выглядеть удивлённым. – Но такие истории всегда начинаются, не так ли, когда такой старый парень, как Поппи, женится на женщине, достаточно молодой, чтобы быть его дочерью, и к тому же красивой. Её зовут Палла. Она и её пасынок Луций. Люди видят их вместе время от времени без Поппи, на гонках на колесницах или в спектакле, смеющихся и весело проводящих время, и следующее, что ты узнаешь, - эти мерзкие слухи. Луций, пытается отравить отца, чтобы жениться на мачехе – вот это было бы скандалом! И я уверен, что есть те, кто хотел бы думать, что это правда. 

Попытка отравления произошла в тот же день, но Луций Клавдий уже слышал об этом. Как мог слух распространиться так быстро? Кто мог его распустить? Конечно же, не сын Попликолы, если бы он был отравителем. Но что, если сын Попликолы невиновен ни в каких проступках? Что, если бы его каким-то образом обманули, заставив передать смертельное пирожное, враги его отца, которые затем преждевременно стали распространять эту историю…

Или скорость слухов может иметь более простое объяснение? Возможно, привратник Попликолы был не так скуп на слова, как его краткие ответы заставили меня подумать. Если привратник рассказал другому рабу в доме об отравленном пирожноее, тот рассказал рабу в доме соседа, а тот рассказал своему хозяину. 

Я попытался сохранить лицо без выражения, но Луций Клавдий увидел, как в моей голове крутятся колеса. Он сузил глаза. 

– Гордиан, что ты задумал? Как мы вообще заговорили о Попликоле? Ты что-нибудь знаешь об этих слухах? 

Я пытался придумать способ сдержать свою клятву перед цензором, не обманывая своего друга, когда меня спасло прибытие возлюбленной Луция Клавдия Момо. Крошечный мелитейский терьер вбежал в комнату, белый, как снежный ком, и почти такой же круглый; в последнее время она стала такой же полной, как и её хозяин. Она бросилась и тявкнула у ног Луция, слишком привязанная к земле, чтобы запрыгнуть на диван. Луций вызвал раба, который поднял собаку и положил ему на колени. 

– Моя дорогая, моя милая, моя очаровательная маленькая Момо! – ворковал он и, к моему облегчению, словно забыл о Попликоле. 

Горький миндаль – труднодоступный яд. Мне сказали, что его добывают из косточки обычных фруктов, но это вещество настолько смертоносно – человек может умереть, просто коснувшись его кожей или вдохнув его испарения, - что большинство сомнительных торговцев такими товарами отказываются иметь с ним дело. Редкий покупатель, ищущий горький миндаль, обычно склоняется к покупке чего-то ещё для своей цели, «столь же хорошего», скажет продавец, хотя немногие яды столь же быстрые и надежные, как горький миндаль. 

Моя особая профессия познакомила меня с самыми разными людьми, от высших патициев, таких как Попликола, до низших из низших, как некий сомнительный торговец ядами и зельями по имени Квинтус Фугакс. Фугакс утверждал, что невосприимчив ни к каждому яду, известному человеку, и даже хвастался, что иногда он испытывал новые на себе, просто чтобы посмотреть, не вызовут ли они у него болезнь. Конечно, ни один яд его ещё не убил, но его пальцы были постоянно окрашены в чёрный цвет, уголки рта постоянно подёргивались, кожа была обезображена странными пятнами, голова была покрыта струпьями и проплешинами, и один из его глаз был затуманен жёлтой слезящейся пленкой. Если кто-то в Риме не боялся иметь дело с горьким миндалем, так это Квинтус Фугакс. 

На следующий день я застал его в его обычном пристанище – убогой маленькой таверне на берегу реки. Я сказал ему, что хочу задать несколько общих вопросов об определённых ядах и о том, как они действуют, для собственного назидания. Пока я держал его чашу с вином наполненной, он соглашался поговорить со мной. 

Несколько чашек спустя, когда я пришёл к выводу, что его язык развязался от вина, я спросил его, знает ли он что-нибудь о горьком миндале. Он посмеялся. 

– Это лучшее! Я всегда так говорю людям, и не только потому, что я единственный человек, у которого его можно купить. Но вряд ли кто-то этого захочет. Некоторые говорят, что горький миндаль несёт в себе проклятие. Люди боятся, что, использовав его, они сами умрут. Может случиться, что он может убить тебя, если ты просто посмотришь не него. 

– Значит, горький миндаль не особо спрашивают? 

– Немного есть, – он улыбнулся. – Но я продал немного его только вчера. 

Я взбалтывал свое вино и делал вид, что изучаю осадок. – В самом деле? Думаю, какой-то торговец рыбой хочет заняться своей женой. 

Он усмехнулся, показывая больше щелей, чем зубов. 

– Ты же знаешь, я никогда не говорю о своих клиентах. 

Я нахмурился. 

– Тем не менее, это не мог быть кто-то очень важный. Я бы уже услышал, если бы какой-нибудь сенатор или богатый торговец умер от внезапных конвульсий после сытной еды. 

Фугакс рассмеялся. 

– Ха! Попробуй кусок пирожноеа! 

Я затаил дыхание и не сводил глаз с кружащегося осадка. 

– К чему это ты? 

– Заказчик хотел знать, можно ли использовать горький миндаль в миндально-сладком пирожноее. Я сказал: «Это лучше всего!» 

– Кто он, повар? Или, я полагаю, раб повара. Твои клиенты обычно посылают посредников, так ведь? Они никогда не общаются с тобой лицом к лицу. 

– Этот общался. 

– В самом деле? 

– Сказала, что не может доверить никому из своих рабов сделать такую деликатную покупку. 

– Она? 

Он приподнял брови и прикрыл рот, как маленький мальчик, пойманный на болтовне, затем запрокинул голову и захихикал. 

– Многим рисковала, не так ли? Но я не могу сказать, кто она, потому что не знаю. Хотя и не бедная. Пришла и ушла в закрытых носилках, синих, как и её стола. Велела носильщиками остановится в паре улиц отсюда, чтобы они не видели, куда она пошла, и я не видел, откуда она, но я проследил за ней, когда она уходила. Смотрел, как она забралась в носилки со своей нелепой причёской, такой высокой, что ей пришлось нагнуться, чтобы попасть внутрь. 

Я рассмеялся и кивнул. 

– Эти сумасшедшие новые прически! 

Его измученное лицо внезапно стало задумчивым. 

– Хотя она была хорошенькой. Вся блестящая и чёрная – с белой прядью, словно полоска на кошке! Симпатичная женщина. Но надо пожалеть беднягу, который живёт с ней! 

Я кивнул. 

– Да, пожалеем его … 

Завидное место на углу улицы пекарей занимала семья Бебиус; так гласила красиво нарисованная вывеска над прилавком, выходящим на улицу. Невысокая молодая блондинка, немного пухленькая, но с солнечной улыбкой, подошла ко мне. 

– Что будешь есть сегодня, гражданин? Сладкое или несладкое? 

– Я думаю, сладкое. Друг сказал мне, что тут готовят самые вкусные миндальные пирожные. 

– О, ты говоришь о папиной фирменной сладости. Все у нас её покупают. Мы продаём её здесь на протяжении трёх поколений. Но, боюсь, сегодня у нас их нет. Мы делаем их только через день. Однако, я могу предложить тебе чудесный сырно-медовое пирожное, очень вкусное. 

Я хмыкнул, сделал вид, что сомневаюсь, и наконец кивнул. 

– Да, дай мне одно из них. Нет, съём его дома с тремя голодными ртами! Но жаль, что у вас нет миндальных пирожных. Мой друг в восторге от них. Думаю, он был здесь только вчера. парень по имени Луций Геллий. 

– О да, мы его знаем. Но миндальные пирожные любит не он, а его отец, цензор. Старый Попликола покупает по одному пирожному из каждой партии, которую печет папа! 

– Но его сын Луций был здесь вчера? 

Она кивнула. 

– Да, он был. Я сама продала ему сладкое пирожное и завернула его в пергамент, чтобы он отнёс своему отцу. Для себя и госпожи он купил пару маленьких несладких булок. Может ты попробуешь…

– Госпожи? 

– Женщине, которая ждала его в голубых носилках. 

– Она тоже постоянный клиент? 

Девушка пожала плечами. 

– На самом деле я её не видела; только мельком заметила, как Луций протягивал ей булочку, а затем они отправились на Форум. Вот, попробуй это и скажите мне, что это не подходит для богов. 

Я откусил кусок сырно-медового пирожного и изобразил восторженный кивок. В тот момент я не мог получить никакого удовольствия даже от амброзии. 

В тот же день я сделал доклад Попликоле. Он был удивлён, что я смог так быстро завершить расследование, и настоял на том, чтобы знать каждый шаг в моем продвижении и каждого человека, с которым я разговаривал. Он встал, повернулся ко мне спиной и уставился на мрачно-красную стену, пока я объяснял, как я пришёл к подозрению в употреблении горького миндаля; как я расспросил одного из немногих, кто имел дело с этим конкретным ядом, напоил его вином и получил описание, почти наверняка принадлежавшее Палле; как девушка в булочной не только подтвердила, что Луций купил пирожное накануне, но и увидела, как он сел в синие носилки к знакомой. 

– Ничто из этого не является абсолютным доказательством, я признаю. Но кажется достаточно очевидным, что Палла купила горький миндаль утром, что Луций либо был с ней в то время и оставался в носилках, либо присоединился к ней позже, а затем они вдвоём направились в пекарню, где Луций купил пирожное. Затем кто-то из них или они оба вместе посыпали на пирожное яд ... 

Попликола сгорбился и издал сдавленный крик, звук такого отчаяния, что я был ошеломлён и замолчал. Когда он повернулся ко мне лицом, мне показалось, что он постарел на десять лет в одно мгновение. 

– Всё это косвенные доказательства, - сказал он, - а не юридические доказательства. 

Я говорил медленно и осторожно. 

– Юридическое доказательство имеет узкое определение. Чтобы удовлетворить суд, все вовлеченные рабы будут призваны дать показания – носильщики, твой привратник, возможно, личные помощники Паллы и Люция. Рабы всё видят, и они обычно знают больше, чем думают их хозяева. Их, конечно, будут пытать; показания рабов недопустимы, если они не получены путём пыток. Получить такую степень доказательств мне не по силам, Цензор. 

Он покачал головой. 

– Неважно. Мы оба знаем правду. Я, конечно, знал это всё время. Луций и Палла за моей спиной, но я никогда не думал, что дойдёт до этого! 

– Что будешь делать, Цензор? – в рамках законных прав Попликола, как глава семьи мог предать своего сына смерти без суда и каких-либо иных формальностей. Он мог задушить Луция собственными руками или попросить раба сделать это за него, и никто не стал бы ставить под сомнение его право сделать это, особенно в данных обстоятельствах. Он мог сделать то же самое со своей женой. 

Попликола не ответил. Он снова повернулся лицом к стене и стоял такой неподвижный, словно окаменевший, что я испугался за него. 

– Цензор…?

– Что мне делать? - отрезал он. - Не наглей, сыщик! Я нанял тебя, чтобы выяснить кое-что. Ты сделал это, и это конец твоей заботе. Ты уйдёшь отсюда с золотом в сумочке, не беспокойся. 

– Цензор, я имел в виду не это…

– Ты поклялся своими предками не говорить об этом деле ни с кем, кроме меня. Я буду полагаюсь на это. Если какой-нибудь римлянин ... 

– Нет необходимости напоминать мне, Цензор, - сказал я достаточно резко. – Я не часто даю клятвы. 

Он достал мешочек из своей пурпурной тоги, отсчитал несколько монет, положил их на столик передо мной и вышел из комнаты, не сказав ни слова. 

Мне оставалось только уйти. По пути в атриуме, охваченный гневом, я свернул не туда и не осознавал этого, пока не оказался в большом саду, окруженном перистилем. Я выругался и повернулся, чтобы вернуться назад, но увидел пару, которая стояла под колоннадой в дальнем углу сада, склонив головы друг к другу, будто вели какой-то серьёзный разговор. Этой женщиной была Палла. Её руки были скрещены, голова высоко поднята. Стоящего рядом мужчину, судя по его отношению к ней, я принял бы за её мужа, если бы не знал точно. Луций Геллий был очень похож на помолодевшую копию своего отца, даже холодный взгляд, который он бросил на меня, когда я поспешно удалился, бы взглядом цензора. 

В последующие дни я внимательно слушал любые новости о событиях в доме Попликолы, но царила тишина. Неужели старик замышлял ужасную месть своему сыну и жене? Они всё ещё замышляют против него заговор? Или все трое как-то сошлись вместе, с признанием вины и прощением со всех сторон? Я почти не представлял, как такое примирение могло быть возможным после такого полного нарушения доверия. 

Однажды утром я получил записку от моего друга Луция Клавдия: 

«Дорогой друг, собеседник по обеду и соратник – знаток сплетен, мы так и не закончили обсуждение Попликолы на днях, не так ли? Последние сплетни (ужасные вещи): Накануне большой чистки в Сенате можно услышать, что некоторые сенаторы планируют возбудить судебное преследование против сына цензора, Луция Геллия, обвиняя его в том, что он спал с мачехой и замышлял заговор убить Поппи. Такой процесс вызовет огромный скандал: что подумают люди о человеке, отвечающем за мораль, который не может помешать собственным сыну и жене плести против него интриги? Противники (и вероятные цели) чистки сената скажут: «Убери свой собственный дом, Попликола, прежде чем ты решишься убрать наш!» 

Кто знает, чем может закончиться такой суд? Всю семью протащат по грязи – если на ком-то из них есть грязь, прокуратура её выкопает. И если Луций будет признан виновным (я до сих пор не могу в это поверить), они не позволят ему удалиться в изгнание – он будет казнен вместе с Паллой, и, чтобы сохранить лицо, Попликоле придется изобразить сурового отца семейства и смотреть, что за этим последует! Боюсь, это будет смерть Поппи. Безусловно, это станет концом его политической карьеры. Он будет совершенно унижен, его моральный авторитет – станет предметом насмешек. Он не сможет оставаться Цензором. Итак, никакой чистки в Сенате, и политика не может продолжаться как обычно! В такое время мы живём. 

Ну что ж, приходи сегодня вечером пообедать со мной. Я буду есть свежего фазана, а повар обещает сделать с соусом что-нибудь божественное ... 

В ту ночь фазан был сочным. В соусе был интригующий привкус мяты, дразнящий язык. Но я пришел не за едой. 

В конце концов мы дошли до темы цензора и его бед. 

– Выходит, должен состояться суд, - сказал я. 

– На самом деле… нет, - сказал Луций Клавдий. 

– Но твоя записка сегодня утром…

– Опровергнута свежими сплетнями сегодня днём. 

– И? 

Луций откинулся на спинку дивана, погладил Момо и проницательно посмотрел на меня. 

– Я не думаю, Гордиан, что ты знаешь об этом деле больше, чем говоришь? 

Я посмотрел ему в глаза. 

– Ничего такого, что я мог бы обсудить, даже с тобой, мой друг, без нарушения клятвы. 

Он кивнул. 

– Я подумал, что это должно быть что-то в этом роде. Тем не менее, я не думаю, что ты мог бы дать мне знать, просто да или нет, действительно ли Луций Геллий и Палла… Гордиан, ты выглядишь так, будто фазан внезапно набросился на тебя! Что ж! Пусть никто не скажет, что я когда-либо вызвал у гостя несварение желудка, задав неправильный вопрос. Мне просто придётся жить, не зная. Хотя в таком случае, почему я должен рассказывать тебе последние новости с Форума, я уверен, что не знаю. 

Он надулся и суетился над Момо. Я отпил вино. Луций начал ёрзать. В конце концов его желание поделиться последними сплетнями взяло верх. Я старался не улыбаться. 

– Очень хорошо, поскольку ты должен знать: Поппи, выступая в качестве цензора, созвал специальный комитет Сената для расследования против его собственного сына по обвинению в вопиющей безнравственности, а именно слухах о супружеской измене и попытке отцеубийства. Комитет рассмотрит этот вопрос. расследование немедленно, и Поппи сам возглавит его. 

– Но как это повлияет на предстоящий суд? 

– Суда не будет. Его заменяет расследование. Полагаю, Поппи довольно умён и довольно смел. Таким образом он опередил своих врагов, которые превратили бы публичный процесс в спектакль. Вместо этого он сам рассмотрит вопрос о виновности или невиновности своего сына за закрытыми дверями. Комитет Сената сделает последнее голосование, но Поппи будет наблюдать за процессом. Конечно, всё это может выйти из-под его контроля. Если в результате расследования комитет признает Луция Геллия виновным, скандал всё равно будет гибелью Поппи, – он покачал головой. – Конечно же, этого не произойдёт. Для Поппи, взявшего на себя ответственность за это дело, это должно означать, что его сын невиновен, и Поппи знает об этом, не так ли? – Луций приподнял бровь и выжидающе посмотрел на меня. 

– Я не совсем понимаю, что это значить, – вполне искренне сказал я. 

Расследование нравственного поведения Луция Геллия длилось два дня и проходило за закрытыми дверями Сенатского дома, куда допускались только писцы и свидетели, но не сами сенаторы. К счастью для меня, Луций Клавдий был среди сенаторов следственного комитета, и когда расследование было завершено, он снова пригласил меня пообедать с ним. 

Он сам встретил меня у двери, и ещё до того, как он заговорил, я понял по его круглому сияющему лицу, что он доволен результатом. 

– Комитет принял решение? – спросил я. 

– Да, и какое облегчение! 

– С Луция Геллия сняли обвинения? - я старался не показывать свой скептицизм. 

– Совершенно верно! Вся эта история была абсурдной выдумкой! Ничего, кроме злых слухов и необоснованных подозрений. 

Я подумал о мёртвом рабе, Хрестусе. 

– Не было никаких доказательств вины Луция Геллия? 

– Таких доказательств представлено не было. О, такой-то однажды видел Паллу и Луция Геллия сидящими «очень близко друг другу» у Большого цирка, а другой такой-то видел, как они держались за руки на рыночной площади, а кто-то ещё утверждает, что видел, как они целовались под деревьями на Палатинском холме. Ничего, кроме слухов и чуши. Палла и Луций Геллий были призваны защищаться, и они оба поклялись, что не сделали ничего плохого. Сам Попликола поручился за них. 

– Никаких рабов не вызывали для дачи показаний? 

– Это было расследование, Гордиан, а не суд. У нас не было полномочий для получения показаний под пытками. 

– А других свидетелей не было? Никаких показаний? Ничего об отравленном пирожноее, о котором ходили слухи? 

– Нет. Если бы существовал кто-нибудь, способный представить по-настоящему убедительные доказательства, их бы, несомненно, нашли; в комитете было много сенаторов, враждебных Поппи, и поверь мне, с тех пор, как появились первые слухи, они не раз прочесали город в поисках улик. Их просто не было. 

Я подумал о торговце ядом и блондинке, которая прислуживала мне в булочной. Я выследил их без особых проблем. Враги Попликолы начали бы с меньшими затратами, но наверняка они послали своих собственных ищеек, чтобы выяснить правду. Почему хотя бы девушку не вызвали для дачи показаний? Разве никто не установил даже простую связь между слухом об отравленном пирожном и пекарней, в которой производилось любимое лакомство Попликолы? Могли ли силы против цензора быть такими неумелыми? 

Луций рассмеялся. 

– И только подумать о том, что я потерял аппетит, беспокоясь о Поппи! Что ж, теперь, когда он и его семья оправданы, он может продолжить свою работу в качестве цензора. Завтра Поппи опубликует свой список сенаторов, которые заработали чёрные метки за аморальное поведение. Скатертью дорога, говорю я. Больше места в залах Сената для достойных людей! – он вздохнул и покачал головой. – На самом деле, всё это было фарсом. 

«Да, - подумал я осторожно, - значит, всё закончилось фарсом. Но какую роль в этом сыграл я?» На следующий день я пошёл на улицу пекарей, думая, наконец, попробовать для себя знаменитое миндальное сладкое пирожное, испечённое семьей Бебиусов, а также выяснить, действительно ли никто из комитета Сената не посещал блондинку. 

Я прошёл по узкой извилистой улочке и в шоке добрался до угла. Вместо улыбающейся блондинки за прилавком я увидел заколоченную витрину. Вывеска с фамилией, существовавшая на протяжении трёх поколений, была стёрта грубыми мазками краски. 

Владелец магазина на улице увидел, что я открываю рот, и окликнул меня из-за стойки. 

– Ищете Бебиуса? 

– Да. 

– Они уехали. 

– Куда? 

– Без понятия. 

– Когда? 

Он пожал плечами. 

– Некоторое время назад. Просто собрались и исчезли. Бебиус, его жена и дочь, рабы – сегодня были здесь, а на следующий день их уже нет. Пуф! Как актеры, падающие через люк на сцене. 

Он жестом показал, что я должен подойти ближе, и понизил голос. 

– Я подозреваю, что у Бебиуса, должно быть, были серьёзные проблемы с властями. 

– Какими властями? 

– Самим Сенатом! 

– Почему ты так решил? 

– Буквально через день или два после его исчезновения несколько довольно грубоватых незнакомцев стали рыскать по кварталу, спрашивая Бебиуса и желая знать, куда он пропал. Они даже предлагали деньги, но никто не мог им ничего сказать. Через несколько дней после этого сюда приходят новые незнакомцы, задающие вопросы, только они были лучше одеты и несли причудливые свитки; утверждали, что проводят какое-то официальное расследование и обладают «сенаторскими полномочиями». Не то чтобы это имело значение; люди здесь всё ещё не знали и не знают, что сталось с Бебиусом. Вот это загадка!? – Да… 

– Я полагаю, Бебиус, должно быть, сделал что-то очень плохое, чтобы так внезапно скрыться из города и не оставить после себя никаких следов, – он покачал головой. – Печально, однако, его семья была в этом магазине долгое время. И можно подумать, что он мог дать мне свой рецепт этих миндальных пирожных до того, как исчез! Люди приходят сюда днём и ночью, просят эти пирожные. Скажем, могу я вас заинтересовать чем-нибудь сладким? Эти покрытые мёдом булочки только что вынуты из духовки. Просто почувствуйте этот аромат… 

Что лучше: пойти на встречу с торговцем ядами на сытый или пустой желудок? «Пустой», - решил я, и поэтому отказался от булочки и направился через Форум и скотный рынок к набережной, а оттуда в захудалую маленькую таверну, которую часто посещал Квинтус Фугакс. 

После яркого солнечного света интерьер казался совершенно тёмным. Мне пришлось прищуриться, пока я перешагивал через скамейки, ища, с кем бы можно было поговорить. В такое время суток в таком месте находились только самые заядлые пьяницы. Здесь пахло пролитым вином и речной гнилью. 

– Ищешь кого-то? – спросил хозяин. 

– Парня по имени Фугакс. 

– Чучело с кривым глазом и неприятным запахом изо рта? 

– Это он. 

– Тогда тебе не повезло, но не так, как твоему приятелю. 

– Что ты имеешь в виду? 

– Пару дней назад его вытащили из реки. 

– Как? 

– Утонул. Бедняга, должно быть, упал; не моя вина, если человек уходит отсюда слишком пьяным, чтобы идти прямо. 

– Почему ты так говоришь? 

– В последнее время Фугакс здесь расхаживал, утверждая, что собирался заработать крупную сумму денег. Сумасшедший дурак! Говорить подобное в этом районе – значит пригласить в гости неприятности. 

– Где же он собирался взять эти деньги? 

– Я вот это и подумал. Я спросил его: «Что, ты собираешься продать свою виллу с садом на Тибре?» Он засмеялся и сказал, что у него есть что-то, что можно продать. Мол, информация, важная информация, за которую влиятельные люди будут платить и платить много. Кто-то заплатит за то, чтобы получить её, или кто заплатит, чтобы не дать другим получить её. Вряд ли, подумал я! Могла ли такая речная крыса, как он, знать что-то такое, что нужно богачам, да им плевать на него и его информацию. Он же просто рассмеялся. Видишь ли, этот парень был наполовину сумасшедшим. Но я полагаю, что, возможно, кто-то слышал, как он хвастался, и пытался его ограбить, но рассердился, когда у него ничего не нашёл, и бросил его в реку. Грузчики, которые нашли его, сказали, что он, возможно, ударился обо что-то головой, что трудно определить со всеми этими корками и сыпью. Ты хорошо его знал? 

– Достаточно хорошо, чтобы не оплакивать его смерть – вздохнул я. 

Хозяин таверны странно посмотрел на меня. 

– Тебе надо что-нибудь выпить, гражданин. 

Я отказался от булочки пекаря, но принял вино трактирщика. 

Привратник в доме Попликолы кратко сообщил мне, что его хозяин не принимает посетителей. Я протолкнулся мимо него и сказал, что буду ждать в красном кабинете. 

Я ждал довольно долго, достаточно долго, чтобы просмотреть несколько свитков в маленькой библиотеке Попликолы: Аристотель об этике, Платон о жизни. Зеленая занавеска, закрывающая дверной проём, зашевелилась. Вошёл не Попликола, а Палла. 

Она была ниже, чем я думал; её замысловатый пучок волос создавал иллюзию роста. Но на самом деле она была красивее, чем я думал. В отражённом свете красных стен её кожа приобрела гладкий кремовый блеск. Мягкая молодость её лица противоречила мирскому взгляду. С такой близкой дистанции определить её возраст было ещё труднее. – Ты, должно быть, Гордиан, - сказала она. 

– Да. 

– Мой муж физически и эмоционально истощён событиями последних нескольких дней. Он не может тебя видеть. 

– Я думаю, он должен. 

– Он ещё не заплатил тебе? 

Я стиснул зубы. 

– Я не инструмент, который нужно использовать, а затем выбросить. Я помог ему узнать правду. Я добыл для него определённую информацию. Теперь я обнаружил, что невинная семья была загнана в подполье, а ещё один человек мёртв, скорее всего, убит, чтобы заставить его замолчать. 

– Если ты говоришь об этом мерзавце Фугаксе, то, конечно, всему городу лучше избавиться от такого существа. 

– Что ты знаешь о его смерти? - она не ответила. 

– Я настаиваю, чтобы твой муж меня принял, - сказал я. 

Она пристально посмотрела на меня. – Всё, что ты хотел бы сказать Поппи, ты можешь сказать мне. У нас нет секретов друг от друга – больше нет. Все стало явным между нами. 

– А ваш пасынок? 

– Отец помирился с сыном. 

– Вы втроём обо всём договорились? 

– Да. Но это действительно не твое дело, сыщик. Как ты говоришь, тебя наняли, чтобы что-то выяснить, и ты это сделал. Этому конец. 

– Ты имеешь в виду конец Хрестуса и Фугакса. И кто знает, что сталось с пекарем и его семьей? 

Она глубоко вздохнула и недовольно посмотрела на меня. 

– Раб Хрестус принадлежал моему мужу. Его смерть была уничтожением собственности моего мужа. Хрестус был старым и медлительным, он крал у своего хозяина еду и, возможно, не пережил бы ещё одну зиму; его рыночная стоимость была равна нулю. Поппи один имеет право требовать компенсации за ущерб, и если он решит не обращать на это внимания, то ни тебе, ни кому-либо другому нет никакой надобности вникать в этот вопрос дальше. 

Она скрестила руки и медленно зашагала через комнату. 

– Что касается Фугакса, как я уже сказала, его смерть никому не повредит. Думаю, это услуга обществу! Когда начался суд, а затем расследование, он пытался нас шантажировать. Он был глупцом, мерзкий, коварный человечек, а теперь он мёртв. Это тоже не твоё дело. 

Она добралась до дальнего угла и обернулась. 

– Что касается пекаря и его семьи, то им была выплачена более чем адекватная компенсация за их хлопоты. 

– Семья этого человека была в этом магазине на протяжении нескольких поколений! Не могу поверить, что он ушёл по собственной воле. 

Она сжала челюсти. 

– Правда, Бебиус поначалу не был готов сотрудничать. Потребовалось определенное давление, чтобы заставить его увидеть причину. 

– Давление? – Чёрная метка цензора могла доставить Бебиусу большие неприятности. Как только ему это объяснили, Бебиус понял, что будет лучше, если он и его семья вообще покинут Рим и откроют магазин в другом месте. Я уверена, что его миндальные пирожные будут так же популярны в Испании, как и здесь, в Риме. Увы, Поппи будет их не хватать, – она говорила без тени иронии. 

– Как насчёт меня? 

– Тебя, Гордиан? 

– Я знаю больше, чем кто-либо. 

– Да, это правда. Откровенно говоря, я думала, что мы должны что-то с тобой сделать, и мой пасынок тоже. Но Поппи сказал, что ты поклялся своими предками хранить тайну и дал ему слово, как римлянин римлянину Подобные вещи имеют большое значение для Поппи. Он настоял на том, чтобы мы оставили тебя в покое. И он был прав: ты промолчал. Он ожидает, что ты промолчишь. Я уверена, что ты его не подведёшь. 

Она сверкнула безмятежной улыбкой без малейшего намека на раскаяние. Мне показалось, что Палла сама была похожа на кусок отравленного пирожноеа. 

– Итак, видишь ли, - сказала она, - всё получилось к лучшему, для всех, кого это касается. 

Юридически и политически скандалу в семействе Попликолы с отравленным пирожным был положен конец. Суд общественного мнения, однако, будет продолжать мусолить обстоятельства дела ещё долгие годы. 

Были и те, кто настаивал на том, что расследование Сената было сфальсифицировано самим Попликолой; что важные свидетели были запуганы, выгнаны и даже убиты; что цензор был морально банкротом, непригоден для своей должности, и что его счастливая семья была фикцией. 

Другие защищали Попликолу, говоря, что все разговоры против него исходили от нескольких морально развращённых, ожесточенных бывших сенаторов. Были даже те, кто утверждал, что этот эпизод является доказательством мудрости и глубокого суждения Попликолы. Услышав такие шокирующие обвинения против своего сына и жены, многие мужчины бросились бы мстить им, взяв их наказание в свои руки; но Попликола применил почти сверхчеловеческую сдержанность, инициировал официальное расследование и, в конце концов, добился оправдания своих близких. За своё терпение и хладнокровную настойчивость Попликолу считали образцом римской прозорливости, а его верной женой Паллой восхищались, как женщиной, которая высоко держала голову, даже когда подверглась самой жестокой клевете. Что касается его сына, политическая карьера Луция Геллия продвигалась более или менее без скандала. Он стал более активным, чем когда-либо, в судах и на заседаниях сената и открыто выразил стремление когда-нибудь стать цензором, следуя по стопам своего отца. Лишь изредка его недоказанные преступления возвращались, чтобы преследовать его, как в том случае, когда он противостоял Цицерону в злобной дискуссии и угрожал оспорить мнение великого оратора, на что Цицерон ответил: 

– Это будет лучше, Луций Геллий! Чем кусок твоего пирожного!