Стивен Сейлор
«Гладиатор умирает только раз»
(сборник рассказов)
«Вишня Лукулла» (окончание)
– Ты получил информацию об обратном?
– Ни малейшего слуха. Я знаю, о чём ты думаешь: Варий был человеком известным, за его голову назначена награда и у него имеется особая примета – нет одного глаза. Если он выжил, он либо сбежал за пределы Рима, либо похоронил себя так глубоко, что можно считать его мёртвым.
– Кажется, ни живой, ни мёртвый Варий тебе сейчас ни к чему. Твой триумф обойдётся без этого украшения.
Лукулл приподнял бровь.
– Цицерон предупреждал меня о твоей склонности к сарказму. Но ты затрагиваешь самую суть дела. Я сохранил жизнь Вария с конкретной целью вернуть его в Рим живым. Он ускользнул от меня и сорвал мои планы. В конце концов, я ведь мог просто сказать солдатам, чтобы они принесли мне его голову на пике. И всё же… – он снова повернулся к рабу, который подрезал кусты роз. – Ты, там! Садовник!
Мужчина бросил работу и поднял глаза. Увидев, кто его окликнул, он быстро опустил голову, так что его глаза были закрыты полями шляпы. Я не смог разглядеть его лицо.
– Да, хозяин? – отозвался он.
– Иди сюда.
Садовник двинулся к нам, склонив голову.
– Достаточно, стой, - сказал Лукулл. До мужчины оставалось ещё несколько шагов. – Как долго ты здесь работаешь в моих садах?
– С начала весны, хозяин. Меня купил в Афинах один из твоих агентов и привёз сюда, чтобы ухаживать за твоими розами. Это то, что я делал всю жизнь, хозяин – ухаживал за розами. – раб сносно говорил на латыни с греческим акцентом. Он продолжал отводить взгляд, словно испытывая трепет перед своим хозяином.
– Как тебя зовут? – задал вопрос Лукулл. – Да, да, я знаю, что спрашивал тебя раньше, но скажи мне ещё раз.
– Мото, хозяин, – мужчина нервно вертел садовые ножницы в руке.
– Покажи своё лицо.
Мото приподнял подбородок. Он моргнул и прищурился, когда последний луч солнца упал на его единственный глаз; другой глаз отсутствовал. Травма давно зажила. Место, где должен был быть глаз, покрывала покрытая рубцами кожа.
– Как ты потерял свой глаз, Мото? – спросил Лукулл на удивление ровным голосом.
Мужчина вздохнул. Он уже рассказывал эту историю раньше.
– Это случилось очень давно, хозяин. Укололся шипом розы. Сначала казалось, что это небольшая ранка, но потом она загноилась. Несколько дней у меня была лихорадка, я чуть не умер. В конце концов, мне стало лучше – но я остался без глаза.
Лукулл кивнул.
– Возвращайся к работе… Мото.
С облегчением оттого, что его отпустили, раб поплёлся обратно к розовому кусту.
Лукулл схватил меня за локоть сильнее, чем это было необходимо, и затащил в глубокую тень под вишнёвым деревом.
– Ты видел, Гордиан?
– Видел, что?
– У него только один глаз!
– Да, я заметил. Что из этого?
Лукулл понизил голос до шепота.
– Его лицо – это уже не то же самое. В чём-то другое – более худое, более морщинистое ... но мужчина может изменить своё лицо, если у него есть желание. И его голос другой, я должен признать, - но любой может притвориться, что говорит с акцентом…
– Что ты говоришь, Лукулл?
– Этот раб, этот садовник, который называет себя Мото – я почти уверен, что этот человек на самом деле… Марк Варий.
– Что? Конечно, нет! Разве ты не можешь сказать наверняка, просто посмотрев на него?
– Глаза ненадежны; глаза обманывают человека. Есть ещё одна способность, которую постулирует Антиох, - чувство знания…
– Едва ли можно поверить, что Варий вырвался из твоих лап только для того, чтобы появиться в твоём саду, чтобы ухаживать за цветами, Лукулл, – я чуть не рассмеялся, но выражение его лица остановило меня. Он был очень серьёзен. – Несомненно, в Риме должны быть люди, которые знали его прежде, чем он стал предателем и присоединился к Серторию, люди, которые могли бы опознать его без всяких сомнений. Собери несколько таких людей и попроси их взглянуть на этого Мото.
– Я уже сделал это, Гордиан.
– И каков результат?
– Все они отрицают, что этот парень - Марк Варий.
– Ну, тогда…
– Врут!
Я покачал головой.
– Я не понимаю. Почему ты думаешь, что он – Варий?
– Я так не думаю. Я знаю это. Знание пришло ко мне в мгновение ока, как только я увидел этого человека. Должно быть, это так, как говорит Антиох: у нас есть способность отличать правду от лжи, которая не ограничивается пятью чувствами или тем, что мы называем разумом. Этот человек – Марк Варий. Я просто знаю это!
Я посмотрел на садовника через дорогу. Он наклонился, всё ещё подрезая куст роз, несмотря на тусклый свет. Я почувствовал укол страха, представив конец, к которому может привести безумная идея Лукулла, если он будет полон решимости следовать ей.
– Лукулл, поэтому ты пригласил меня сюда сегодня – чтобы спросить меня об этом человеке и о любой… неуверенности… относительно его личности?
– Я знаю, что обстоятельства странные, Гордиан, очень странные. Но я ещё не сказал тебе самой странной вещи, которую даже я не могу объяснить.
Моё чувство страха усилилось. Я слышал, как стучало моё сердце, смех других гостей, которые теперь быстро двигались, чтобы присоединиться к нам; Я видел их как тени, приближающиеся к нам в сумерках.
– Что случилось, Лукулл? – прошептал я.
– Этот парень, который называет себя Мото, ты помнишь, какой у него глаз отсутствует? Подумай внимательно!
– Мне не нужно думать, - сказал я. – Я только что видел его. У него отсутствует правый глаз.
– Ты уверен в этом, Гордиан?
Я сузил глаза. Я вспомнил лицо этого человека.
– Абсолютно уверен. У него нет правого глаза.
Выражение лица Лукулла выглядело ужасно.
– И всё же, раньше, у Вария не было левого глаза. Теперь он здесь, притворяется этим рабом Мото, и, как ты сам можешь засвидетельствовать, ему не хватает правого глаза. Как это может быть, Гордиан? Как такое может быть?
– Как бы мне хотелось оказаться там, Гордиан! Расскажи мне ещё раз об этих вишенках. – мой хороший друг Луций Клавдий слабо улыбнулся и жестом показал рабу позади него, чтобы тот возобновил движение длинным шестом, увенчанным веером из павлиньих перьев, чтобы размешивать вялый воздух. Мы откинулись на кушетках в тени фигового дерева в саду Луция Клавдия в его доме на Палатинском холме. Погода была намного теплее, чем накануне.
Мой дорогой друг, всегда дородный, был тяжелее, чем я когда-либо видел его; его лицо, всегда румяное, стало угрожающе ярким. Его оранжевые кудри вяло свисали на лоб, а дыхание, даже в состоянии покоя, было слегка затрудненным. Прошло около четырнадцати лет с тех пор, как я впервые встретил его; время начало сказываться на нём. Меня поразило, что обильный обед, подобный тому, который накануне накрыл Лукулл, был последним, в чем Луций Клавдий нуждался.
– Ты не пробовал вишни Лукулла? – удивился я.
– Ни разу! Я слышал о них, конечно, и о том, насколько прекрасны его дом и сады; но меня ещё не приглашали. Представь себе! Гордиан сыщик превзошел меня в социальной сфере! Я на самом деле весьма завистлив. Но с другой стороны, я никогда не чувствовал себя как дома в разрозненном интеллектуальном кругу братьев Лукуллов; вся эта художественно-философская болтовня скорее отталкивает меня от вина. И всё равно последние дни я редко покидаю дом. Носильщики жалуются, что я стал слишком тяжёлым для них, чтобы нести вверх и вниз по Семи холмам.
– Они - нет!
– Возможно, не вслух, но я слышу их хрипы и ворчание. А теперь, когда наступила тёплая погода, уже слишком жарко, чтобы выходить на улицу. Я поселюсь здесь в тени этой смоковницы и останусь на месте до осени.
– А как насчёт твоего этрусского поместья? Ты любишь бывать там летом.
Он вздохнул.
– Я должен отдать его тебе, Гордиан. Хочешь заняться фермерством?
– Не будь смешным! Что я знаю о сельском хозяйстве?
– Тем не менее, ты постоянно жалуешься на трудности городской жизни. Возможно, я оставлю ферму тебе в завещании.
– Я тронут, Луций, но ты, вероятно, переживешь меня лет на десять. - я сказал это легко, но почувствовал укол беспокойства, что Луций заговорил о последней воле; он чувствовал себя плохо? – Кроме того, ты меняешь тему. Я надеялся, что ты расскажешь мне немного больше о Лукулле.
Луций Клавдий всегда был источником сплетен, особенно о движущих силах и потрясениях правящего класса.
Его глаза озорно блеснули.
– А, дай подумать. Ну, во-первых, это звучит так, как будто Катон что-то замалчивает в вопросе об отце Лукулла и его скандальном конце.
– Да, меня это заинтересовало, – дважды на банкете я заметил тень на лице Лукулла: сначала, когда Архиас читал свои строки о пленении одноглазого Вария, а затем ещё раз, когда Катон рассказывал об отце Лукулла. – Кажется довольно странным, что старший Лукулл был изгнан просто потому, что его кампания против восстания рабов на Сицилии застопорилась.
– О, его проступок был гораздо серьёзнее, чем просто проигрыш в битве или двух! Когда Сенат отозвал старшего Лукулла от командования, его последующее поведение было непростительным - и совершенно необъяснимым, по крайней мере, для тех, кто знал его, потому что старший Лукулл всегда был образцом честности и уравновешенности. Видишь ли, когда его отозвали, вместо того, чтобы благородно оставить преемнику свои припасы, карты и информацию о противнике – старший Лукулл вместо этого всё уничтожил. Испортил оружие, сбросил запасы еды в море, даже сжёг карты и записи о передвижении войск. Это было очень странно, потому что он никогда не был известен как злобный человек; он был больше похож на своих сыновей, и ты видел, насколько они оба приятны и спокойны. Это одна из причин, по которой его наказание было столь спорным; многие из его друзей и союзников здесь, в Риме, просто отказывались верить, что старший Лукулл поступил настолько презренно. Но доказательства были неопровержимы, и суд единогласно осудил его за злоупотребления и отправил в ссылку.
– Сколько лет было его сыновьям в то время?
– Они были мальчиками. Нашему Лукуллу, вероятно, было не больше десяти лет.
– Суд над отцом, должно быть, был для него ужасным испытанием.
– Я уверен, что это было так, но в конце концов он использовал это в своих интересах. Вместо того, чтобы отстраниться от мира со стыда или горечи, как только он стал достаточно взрослым, Лукулл выкопал немного грязи на человека, который преследовал его отца, и привлёк того к суду. Все знали, что это преследование было мотивировано местью, но многие люди по-прежнему тепло относились к изгнанному Лукуллу и гордились тем, что его сын был полон духа. Обвинение провалилось, но Лукулл получил репутацию.
– Понятно, что-нибудь ещё?
Луций Клавдий хмыкнул и кивнул.
– Посмотрим, что ещё я могу рассказать тебе о Лукулле? – он задумался на мгновение, затем озорной блеск вернулся в его глаза. – Ну, раз уж ты не хочешь обсуждать мою последнюю волю, то поговорим о воле Лукулла. Не думаю, что эта тема поднималась во время разговора?
– Завещание Лукулла? Нет.
– Естественно, у всех на уме одна вещь, о которой никто не упомянул!
– Расскажи мне об этом.
– Судя по всему, очень долго у Лукулла не было завещания; он один из тех людей, которые думают, что будут жить вечно. Но только в прошлом месяце он составил завещание и оставил копию на хранение весталкам. Когда богатый, как Лукулл, мужчина пишет завещание, это новость.
– Ну, как ты только умудряешься быть в курсе подобных новостей? И что в том завещании? – я удивленно покачал головой. Как удавалось Луцию Клавдию, не покидающему своего сада, так много знать о тайной жизни города?
– Что ж, в нём всего лишь то, чего следовало ожидать, особых сюрпризов нет. Утверждено то, чего и следовало ожидать: главный наследник – его любимый младший брат Марк, и его также называют опекуном сына Лукулла, если ребёнок, которого ждёт Серивилия, будет мальчиком; если родится дочь, то ребёнок останется на попечение матери и её семьи, то есть её дяди Катона, я полагаю.
Я кивнул: моё предположение о беременности Сервилии оказалось правильным.
– А Сервилия? Как будет жить она?
– Ах! Как ты, возможно, помнишь, последний брак Лукулла закончился скандальным разводом. Говорят, он выбрал не ту Клодию, будто друга могла быть правильной! – Луций Клавдий рассмеялся этой маленькой шутке: каждая из трёх сестер Клодия прославилась тем, что ни во что не ставит своего мужа. – Прямо сейчас Лукулл всё ещё очень любит Сервилию, особенно с тех пор, как она должна подарить ему ребёнка. Но Лукулл насторожен: однажды обжёгся и всё такое. Говорят, что в завещании есть всевозможные положения, чтобы Сервилия не получила ни сестерция, если с её стороны будет замечен хоть малейший намек на неверность.
– Такое уже было?
Луций Клавдий приподнял бровь.
– Когда она была моложе, за ней всякое замечали.
– Мало ли что было в молодости. Это ни о чём не говорит.
– Возможно. Но ты видел эту женщину своими глазами. Если она действительно хочет порыбачить, у неё есть все необходимые наживки.
– Она не в моем вкусе, но я верю тебе на слово. Любопытно, что Сервилия так отличается от своего брата. Катон такой чопорный, такой порядочный.
Люций Клавдий засмеялся.
– Во-первых, они всего лишь сводные брат и сестра; возможно, Сервилия унаследовала свою дикую жилку от своего отца. И ты знаешь, что они говорят: «одного стоика в семье более чем достаточно!»
Я кивнул.
– Говоря о Катоне, он упоминается в завещании, помимо его роли опекуна своей предполагаемой племянницы?
– О, да, для него предусмотрены довольно щедрые выплаты. Катон сыграл важную роль в продвижении предложения о триумфе Лукулла, и Лукулл благодарен за это. Эти двое стали верными союзниками в Сенате; новые Близнецы, как некоторые называют их.
– Несмотря на различие в философии?
– Противоположности притягиваются. Посмотри на нас с тобой, Гордиан. Могли ли два римлянина быть более разными? Но сегодня я решил сделать тебя наследником моей этрусской фермы.
– Перестань шутить, Луций! Твоя ферма была бы для меня бесполезна, за исключением, может быть, прекрасного вина, которое выращивают на твоих виноградниках, - чашу которого я с радостью выпью прямо сейчас. – Луций хлопнул в ладоши; сразу пришёл раб и наполнил мою чашу. – А что насчет Цицерона?
Луций кивнул.
– Он также назван в завещании и щедро отмечен. И Юпитер знает, откуда он бы взял деньги, в том числе на финансирование своей кампании за консульство в этом году! На самом деле, это скандал, насколько дорого стало баллотироваться на должность. Цицерон уже был вынужден взять взаймы; он в долгу не только перед Лукуллом, но и перед несколькими другими своими богатыми друзьями.
Я кивнул.
– А что до трёх А, - небольшой группы греческих товарищей Лукулла?
– Все названы в завещании в благодарность за многолетнюю верность и вдохновение.
Я задумался на мгновение.
– Дай мне понять, что ты только что сказал мне, Луций: Лукулл только недавно составил завещание, и все, кто ужинал с ним вчера, кроме меня, получат огромную выгоду от его кончины?
Луций нахмурился.
– Лукулл в опасности? Ему угрожали? Я думал, он позвал тебя туда, чтобы узнать об одном из своих садовников, одноглазом рабе, который, как считает Лукулл, на самом деле является беглым предателем Варием.
– Да, это была его мнимая причина посоветоваться со мной. Лукулл полностью уверен в личности этого человека.
– Возможно ли такое?
– Нет. Мото не может быть Варием. Во-первых, его отсутствующий глаз находится не на той стороне!
– Ты уверен в этом?
– Да. Только вчера Цицерон напомнил мне, что Серторий потерял глаз с одной стороны, а его соотечественник Варий - с другой; как выразился Цицерон, между ними у них был полный набор глаз, как должно быть у всех нас. Я знаю, что у Сертория отсутствовал правый глаз – я однажды сам встречал этого человека – и отсюда следует, что Варию не хватало своего левого глаза, как утверждает сам Лукулл. Однако у садовника Мото отсутствует правый глаз, и поэтому он не может быть Варием. Самое странное то, что Лукулл знает это, но всё же остаётся в убеждении, что Мото и есть Варий!
– Как ты думаешь, Лукулл мог стать жертвой какой-то тщательно продуманной мистификации?
– С какой целью?
– Возможно, кто-то намеренно пытается сбить его с толку, заставить усомниться в его здравомыслии, довести до самоубийства. Это может показаться надуманным, но разве мы не видели даже более тонких и возмутительных заговоров, Гордиан, особенно когда имение такое большое, как поместье Лукулла?
Я покачал головой.
– Нет, это заблуждение возникло в собственном уме Лукулла, никто ему этого не предлагал.
– Я полагаю, ты заглянул в прошлое Мото?
– Конечно. Вдали от Лукулла и других гостей я подробно расспросил раба; если он не является носителем греческого языка, для которого латынь является вторым языком, то он лучший актер, чем знаменитый Росций! Я также допросил агента Лукулла: человека, который купил Мото в Афинах с особой целью привезти его в Рим, чтобы он ухаживал за розами Лукулла. Мото родился рабом и всю свою жизнь был рабом. Он начинал как полевой рабочий для какого-то богатого афинянина, но благодаря способностям и упорному труду он, в конце концов, стал классным садовником. Нет причин думать, что он кто-то другой, чем кажется. Бедный парень!
– Почему ты его так называешь?
– Потому что, если кто-то не сможет убедить Лукулла в его ошибке, он почти наверняка намеревается действовать так, как будто Мото и есть Варий. Несчастный раб будет одет как плененный полководец, пройдёт по улицам Рима, над ним будут насмехаться и унижать, беспощадно избивать, и, в конце концов, скинут с Тарпейской скалы.
– Конечно, нет! Разве весь смысл твоего визита не в том, чтобы проверить личность этого человека и успокоить разум Лукулла?
– Скорее наоборот; Лукулл ожидает, что я найду доказательство того, что Мото – это Варий, несмотря на все доказательства обратного. Для Аида с логикой или здравым смыслом; он хочет, чтобы я подтвердил то, что он уже «знает» - правда это или нет!
– О, дорогой. Но если Лукулл попытается выдать этого садовника за Вария, слухи о допущенной ошибке наверняка распространятся, если не до триумфа, то после него. Лукулл станет посмешищем…
– А Мото умрёт ужасной смертью.
– Ситуация сумасшедшая! – воскликнул Луций.
– И всё же, - сказал я, - Лукулл вряд ли сумасшедший. Безумцы не завоевывают половину Азии, не строят самые впечатляющие сады в Риме и не контролируют огромные финансовые империи – ведь так? Безумцы не говорят о спасении городов для общего блага потомков; они не любят философию, искусство и культуру.
– Это всё очень странно. Если только…
– О чём ты думаешь, Луций?
Он проницательно посмотрел на меня.
– В точности то, о чем думаешь ты, старый друг. Разве после стольких лет мы не можем читать мысли друг друга? Иногда здравомыслящие люди сходят с ума – из-за какого-то ужасного события, или потому, что боги решили сделать их такими, или просто как побочный эффект ...
Я кивнул.
– Да, именно то, о чем я думал: побочный эффект. Как мы наблюдали на протяжении многих лет, существует много ядов, которые вводятся в дозах, которые не могут полностью убить жертву, и могут вызвать психическое расстройство. Если кто-то, названный в завещании Лукулла, стал нетерпеливым и пытался поторопить его…
Но вся еда Лукулла пробуется заранее; он сам сказал тебе, что в этом отношении ему нужно проявлять осторожность.
– И всё же, - сказал я, - если мужчина – или женщина – достаточно умны и решительны, такой человек мог бы найти способ ввести яд даже такому осторожному и хорошо охраняемому человеку, как Лукулл.
– Умный и решительный – это определенно характеризует любого члена ближайшего окружения Лукулла, – Луций мрачно посмотрел на меня, затем поморщился и покачал головой. – Нет-нет, Гордиан, мы, конечно, ошибаемся! Мы говорим не о головорезах и змее. Такие люди, как Цицерон и Катон, не прибегают к убийствам для личного продвижения! Марк, безусловно, любит своего старшего брата; и, насколько нам известно, Сервилия любит своего мужа. Что касается трех «А», то каждый из них в своём роде гений. Абсурдно, что мы сидим здесь и размышляем, кто из них может быть хладнокровным отравителем, особенно когда мы не можем представить, как Лукуллу можно было ввести яд.
Его пылкость меня отрезвила.
– Возможно, ты прав, Луций. Я не хочу быть безрассудным. И всё же я не могу стоять в стороне и видеть невиновного человека, которого может постичь такая ужасная судьба.
Луций пожал плечами.
– Мы не знаем наверняка, что Лукулл на самом деле в опасности, так ведь?
– Я не имел в виду Лукулла! Я имел в виду раба, Мото.
– Ах! – он с сомнением кивнул. В общем, я очень любил Луция Клавдия; но он был продуктом своего патрицианского воспитания, с рождения обученным никогда не испытывать сочувствия к рабу, и он просто не мог приравнять судьбу человека, подобного Мото, к судьбе такого человека, как Лукулл. Он проницательно посмотрел на меня. – Возможно, это яд, но никто не намеревается кого-то травить.
– Что ты имеешь в виду? – заинтересовался я.
– Ну, мне интересно, что мы на самом деле знаем об этих так называемых вишнях? Действительно ли они безопасны для употребления?
– Конечно же, они безопасны.
– Но как он действуют? Мы оба знаем о растениях, которые могут странным образом воздействовать на человека. Некоторые из них при проглатывании, сжигании и вдыхании могут вызвать головокружение, полёт фантазии или даже галлюцинации. Разве ты не открыл это для себя, однажды, Гордиан, когда моя подруга Корнелия воспользовалась твоими услугами, потому что её преследовали лемуры?
Даже спустя столько лет я вздрогнул, вспомнив тот эпизод.
– Но все мы ели вишню, а не только Лукулл. И хотя этот плод может быть новым для Рима, он был известен в течение нескольких поколений там, откуда он его привёз. Если поедание вишни могло вызвать галлюцинации или заблуждение, я думаю, Лукулл знал бы.
– Да, полагаю, ты прав, – Луций слегка улыбнулся, и я увидел, что он утомился. – Это хорошо, Гордиан – сидеть и размышлять с тобой вот так. Это напоминает мне дело, которое впервые свело нас вместе; оно тоже касалось завещания и того, что казалось воскресением из мёртвых. Снова замкнутый круг, и альфа встречается с омегой.
Я нахмурился.
– Альфа – это начало, а омега – это конец. Что ты имеешь в виду, Луций Клавдий?
Он вздохнул.
– Мы все стареем, Гордиан. Я то знаю. – он жалобно посмотрел на меня.
– Ерунда! Доживёшь до ста! – я вкладывал в эти слова весь энтузиазм, на который был способен, но даже для моих ушей они казались лживыми.
Розыгрыш? Яд? Или что-то другое?
Пока я размышлял над проблемой Лукулла и его странной веры, мои подозрения всё больше концентрировались на трёх «А».
Именно поэт Архиас впервые упомянул Вария за ужином, отчего по лицу Лукулла пробежала тень. Ссылался ли Архиас на Вария случайно, или он знал, что его покровитель верит в садовника, и намеренно хотел его сбить с толку?
Возможно ли, что Архиас вообще предложил эту идею Лукуллу? Поэты могли внушить слушателю идею, используя слова, которые несли значения, выходящие за рамки очевидного.
Антиох, философ, убедил Лукулла в существовании некоего органа восприятия, который мог бы отличать истину от лжи, не прибегая к общепринятым методам логики и дедукции. Такая вера цементировала навязчивое убеждение Лукулла, что Мото был Варием, несмотря на то, что видели его глаза и его собственную памяти. Была ли у философа какая-то другая, более прямая связь с заблуждением Лукулла?
А что насчёт художника Аркесислава? Пока остальная компания была вовлечена в оживленную беседу, он молчал и наблюдал с загадочным выражением лица. Его самодовольное молчание и отсутствие общительности вызвали у меня подозрения.
Лукулл разрешил мне бродить по его имению и разговаривать со своими гостями или рабами. На следующий день я прогулялся по его садам, наслаждаясь ароматом роз. Я наткнулся на Мото, который, стоя на четвереньках, мульчировал один из кустов. Он поднял голову на звук моих шагов. Поскольку его пустая, покрытая шрамами глазница была обращена ко мне, ему пришлось повернуть лицо под неудобным углом, чтобы мельком увидеть меня. Поза была гротескной; он был похож на горбуна или другого уродливого несчастного. Я почувствовал укол жалости, но в то же время мне показалось, что я заметил в этом человеке что-то почти зловещее. Если бы Лукулл испытал ту же реакцию – естественную дрожь отвращения к чужому несчастью – и позволил бы ей стать навязчивой идеей, не обращая внимания на причину этого? Или Лукулл действительно обнаружил какую-то угрозу в присутствии Мото? Мы редко чувствуем опасность с помощью разума; осознание приходит к нам быстрее и с неоспоримой убеждённостью. Что, если Лукулл был прав? Что, если Мото, - это превращённый с помощью какой-либо тёмной магии Марк Варий? Принять такую идею означало избавиться от оков разума. Безумие, конечно ...
Я взглянул в единственный здоровый глаз Мото и пришёл в себя. Он был ни кем иным, как кем и казался: умным и трудолюбивым человеком, который испытал несчастье родиться в рабстве, а затем потерял глаз, и теперь столкнулся с перспективой умереть ужасной смертью, чтобы удовлетворить чужую обманчивую прихоть. Именно для Мото я был должен узнать правду, даже больше, чем я был должен её Лукуллу в обмен на гонорар, который он согласился мне заплатить. Я молча поклялся, что не подведу его.
Я отвернулся и зашагал к дому. На другой садовой дорожке, сквозь густую листву, я увидел брата Лукулла, Марка, прогуливающегося рядом с Архиасом. Они миновали небольшую статую необузданного бога Приапа.
– Не тот масштаб, не так ли? - сказал Марк, когда они миновали статую необузданного бога Приапа. – Слишком маленький для этого огромного пространства.
– Божество познается по делам, а не по размеру или форме, - произнёс поэт в своей обычной декламационной манере. Интересно, он всегда говорил эпиграммами?
Я подошёл к дому. Через открытое окно я мог видеть главную комнату библиотеки Лукулла, о которой в Риме говорили почти так же, как о садах или комнате Аполлона. Лукулл собрал самую большую коллекцию свитков по эту сторону Александрии; учёные и библиофилы приезжали из дальних стран за привилегией читать его книги. В окно я видел ряды вертикальных книжных шкафов с голубыми ячейками, набитыми свитками. Перед окном расхаживал взад и вперед Цицерон, который слегка шевелил губами, рассматривая оборванный свиток; время от времени он опускал свиток, смотрел вдаль и произносил бессвязные фразы: «Сыны Ромула, умоляю вас!» и «Я пришел не бросить вызов сопернику, а спасти Рим от негодяя!» и так далее.
В дальнем конце комнаты в дверном проеме стояли Катон и Антиох и разговаривали шепотом. Катон воскликнул и для выразительности постучал свернутым свитком по груди Антиоха. Антиох запрокинул голову и засмеялся. Цицерон прекратил расхаживать и громко шикнул на них.
Я пошёл по тропинке, огибающей дом. Короткая лестница привела меня на террасу перед залом Аполлона. Двери были открыты. Я вошёл внутрь. Солнечный свет на террасе ослепил меня, так что комната казалась тёмной; долгое время мне казалось, что я один, пока я не обнаружил обратное.
– Ты чего стоишь? Ты загораживаешь мне свет.
Аркесислав, художник, заговорил, глядя на меня через плечо с раздражённым выражением лица. Он стоял перед длинной стеной, на которой был изображён Аполлон и его дары человечеству. Я почувствовал необычный запах энкаустического воска и увидел, что Аркесислав работал с тонким лезвием и палитрой пигментов, нанося новый слой цветного воска поверх существующего.
– И ты закрываешь мне обзор, - сказал женский голос. Я обернулся и увидел Сервилию, которая полулежала на кушетке у двери на террасу. Видимо, я попал в поле её зрения и загораживал ей вид работы художника – или взгляд на самого художника?
Я отошёл в сторону.
– Ты переделываешь часть картины?
Аркесислав скривил лицо, что указывало на то, что ему не хочется что-то объяснять, но, наконец, вздохнул и коротко кивнул мне.
– Да, Лукулл захотел вишни. Он решил, что вишни, должно быть, были созданы Аполлоном – «Величайший из даров бога!», как он говорит – и поэтому вишня должна появиться на этой картине.
– Кстати, где сам Лукулл? – спросил я.
– Муж сейчас в саду, ест вишни. Он без ума от них, без ума от вишень! – сказала Сервилия и засмеялась – довольно неприятно, подумал я.
Аркесислав смотрел на картину, скрестив руки и задумавшись.
– Здесь, в этом углу, - сказал он мне. - Вишнёвое дерево, пожалуйста. Неважно, что это полностью разбалансирует композицию. Мне также придется добавить новый элемент в этот другой угол. Больше работы для меня!
– Но разве вы, художники, не для этого живете – чтобы творить?
Он фыркнул.
– Это заблуждение, которого обычно придерживаются те, у кого нет таланта. Как любой здравомыслящий человек, я предпочитаю отдых – и удовольствия – работе, – он украдкой посмотрел на реакцию Сервили или просто смотрел мимо меня? – Я леплю и рисую, потому что Лукулл мне за это платит, и очень хорошо.
– Деньги имеют для тебя большое значение?
Он бросил на меня испепеляющий взгляд.
– Я ничем не отличаюсь от любого другого человека! За исключением моей способности делать это. – он провёл лезвием по мазку красного воска на палитре, прикоснулся лезвием к картине, и, как по волшебству, появилась вишня, такая блестящая и пухлая, что у меня потекли слюнки.
– Замечательно! – сказал я.
Он неохотно улыбнулся, довольный комплиментом.
– Это нетрудно – нарисовать вишню. Я могу рисовать вишни весь день, – он засмеялся, словно над какой-то своей шуткой. Сервилия тоже засмеялась.
По спине пробежал холодок. Я перевёл взгляд с лица Аркесислава на лицо Аполлона – его автопортрета, в чём не могло быть никаких сомнений, потому что художника и бога роднила одна и та же сардоническая улыбка. Я подумал о том, каким беспощадным, эгоистичным и жестоким может быть бог, несмотря на свою красоту.
Я посмотрел на палитру пигментированного воска. Не все краски были густыми. Некоторые техники требовали использования довольно жидких красок, едва ли гуще покрашенной воды. Тонкой жидкостью и крошечной кисточкой из конского волоса можно было нарисовать вишню - или покрасить вишню…
Я попятился из зала Аполлона на террасу, затем повернулся и побежал к вишнёвому саду.
Лукулл был там, где я ожидал найти его, сидящим на складном стуле под деревом, на котором росли вишни, называвшимися самыми драгоценными из всех.
Подойдя, я увидел, как он протянул руку, сорвал вишню, восхищенно посмотрел на неё, а затем поднёс её к открытому рту.
– Нет! – закричал я. – Не ешь это!
Он повернул голову, но продолжил опускать вишню к губам – пока я не выбил её из его руки.
– Гордиан! Что, чёрт возьми, ты делаешь в Аиде?
– Возможно, спасаю твою жизнь. Или, возможно, просто твой рассудок.
– О чём ты говоришь? Это возмутительно!
– Что ты сказал мне об этих вишнях? Такие хрупкие, их можно есть только под деревом, что даёт им более практическое преимущество тем, что их нельзя отравить.
– Да, это единственная пища, которую я ем, без предварительной проверки.
– И тем не менее, их могли отравить прямо здесь, на дереве.
– Но как? Никто не мог их замочить, или разрезать, или… – он покачал головой. – Я не обращался к твоим услугам с целью найти отравителя, Гордиан. Я требую от тебя выполнения одного единственного задания, и это касается…
– Их можно было покрасить, - сказал я. – Что, если кто-то разбавит яд и кистью нанесёт раствор на вишню, пока она ещё висит на ветке? Ты можешь потреблять яд понемногу, но в конечном итоге, учитывая, сколько из этих вишен ты съел …
– Но, Гордиан, у меня нет никаких болезней. Мое пищеварение в порядке, мои лёгкие чисты, мои глаза сияют.
Но я хотел сказать, что его ум ненормален, но как можно сказать это такому человеку, как Лукулл? Я должен был найти другой способ; Мне придётся пойти окружным путём, возможно, подойти к Марку и убедить его, заставить его увидеть, что его старший брат нуждается в присмотре. Да, подумал я, это был ответ, учитывая, насколько близка была связь между двумя братьями. В раннем возрасте их поразила очень громкая семейная трагедия; иногда такое событие вбивает клин между братьями и сестрами, но с братьями Лукулл произошло прямо противоположное. Саморазрушительное поведение их отца чуть не погубило их, но вместе они восстановили уважение города и сделали себе имя, превосходящее всё, чего достигли их предки.
Затем я внезапно понял, что вишня не имеет ничего общего с дилеммой Лукулла. Воля, да, но не вишни ...
Раб, услышав повышенный голос своего хозяина, появился и встал на почтительном расстоянии с насмешливым выражением лица.
– Иди найди брата своего хозяина. Попроси его прийти сюда, - сказал я.
Раб посмотрел на Лукулла, который долго смотрел на меня, затем кивнул.
– Делай, как просит этот человек. Приведи только Марка – никого другого.
Пока мы ждали, никто из нас не разговаривал. Лукулл двигал глазами туда и сюда, никогда не встречаясь со мной взглядом.
Появился Марк.
– Что такое? Раб сказал мне, что слышал громкие голоса, спор, а потом Гордиан позвал меня.
– Кажется он думает, что мои любимые вишни отравлены.
– Да, но это я ошибался, - сказал я. - И, поняв, свою ошибку, я отказался от неё. Если бы ты мог сделать то же самое, Лукулл.
– Это о Мото, так ведь? – сказал Марк, с болью глядя на своего брата.
– Называй его настоящим именем - Варий! - воскликнул Лукулл.
– Почему ты недавно решил написать завещание? – спросил я. Оба брата пристально посмотрели на меня, поражённые сменой темы.
– Странный вопрос! – заметил Лукулл.
– В течение многих лет у тебя не было завещания. Ты был далеко от Рима, сражался в битвах, накопил огромное состояние и неоднократно подвергал свою жизнь риску. Но тогда ты не видел причин писать завещание.
– Потому что я думал, что буду жить вечно! Люди цепляются за иллюзию бессмертия так долго, как только могут, - сказал Лукулл. – Я думаю, что Архиас однажды напишет стихотворение на эту тему. Может, я позову его, чтобы он написал эпиграмму?
– «Чем сильнее я режусь до кости, тем больше он смеётся, отрицая всякую опасность», - сказал я, цитируя Энния. – Тебе подходит такая эпиграмма?
– О чём ты говоришь? – резко спросил Марк. Но дрожь в голосе выдавала его; он начинал понимать ход моих мыслей.
– Ты побудил его написать завещание. Не так ли? – Марк долго смотрел на меня, затем опустил глаза. – Да. Время пришло.
– Из-за изменения здоровья Лукулла? Из-за какой-то другой угрозы его жизни?
– Не совсем, – Марк вздохнул. – Дорогой брат, он знает. Нет смысла скрывать от него правду.
– Ничего он не знает. Нечего тут знать! – сказал Лукулл. – Я нанял Гордиана с единственной целью: доказать миру и тебе, Марк, что не ошибаюсь в том, что я знаю о Варие, или Мото, или как бы мы его ни называли. Я знаю то, что знаю, и мир тоже должен это узнать!
– Твой отец говорил такие вещи после того, как был отозван из Сицилии и предстал перед судом? – сказал я так мягко, как только мог.
Марк глубоко вздохнул.
– Подобные вещи, да. У него были странные представления; он был зациклен на невозможных идеях, от которых никто не мог отговорить его. Его эмоции стали неуместными, его логика – необъяснимой, его поведение – непредсказуемым. Всё началось с малого, но постепенно росло, пока, в конце концов, от человека, которого мы знали, почти ничего не осталось. Перед тем, как он уехал, чтобы взять на себя командование на Сицилии, был лишь малейший намёк на изменение, настолько незначительное, что никто не заметил этого в то время, лишь только потом это вспомнили. К тому времени, когда он вернулся в Рим и предстал перед судом, перемена была очевидна для самых близких ему людей – нашей матери, наших дядей. Мы с братом, конечно, были ещё детьми. У нас не было возможности понять это в трудное время для всех. Мы говорили об этом только в семье. Это стало для нас источником стыда, позора большего, чем осуждение и ссылка нашего отца.
– Семейная тайна, - сказал я. – Случалось ли подобное раньше, в более ранних поколениях?
– Не отвечай, Марк! – сказал Лукулл. – Он не имеет права задавать такой вопрос.
Не обращая внимания, Марк кивнул.
– Нечто подобное случилось с отцом нашего отца. Раннее старение, странности, мы думаем, что это должно быть своего рода болезнь, которая передаётся от отца к сыну, свернувшаяся змея в уме, которая ждёт, чтобы укусить, когда человек близок к цели в пик его сил.
– Всё предположения! – отрезал Лукулл. – Так же вероятно, что нашего отца расстроило преследование его врагов, а не какое-то внутреннее состояние.
– Как ты видишь, Гордиан, мой брат всегда предпочитал отрицать истинность этого вопроса, - сказал Марк. – Он отрицал это относительно нашего отца. Он отрицает это сейчас, когда это начинает беспокоить его самого.
– И всё же, - сказал я, - он согласился написать завещание, когда ты убедил его, сейчас, а не позже, когда его способности, возможно, ослабнут в большей степени. Это указывает мне на то, что на каком-то уровне Лукулл знает правду о том, что с ним происходит, даже если он внешне продолжает отрицать это. Разве это не так, Лукулл?
Он сердито посмотрел на меня, потом его черты постепенно смягчились. Его глаза заблестели. Слеза скатилась по щеке.
– Я вёл достойную жизнь. Я служил Риму в меру своих возможностей. Я был великодушен по отношению к своим друзьям, прощая своих врагов. Я очень люблю жизнь. Наконец-то у меня будет ребёнок! Почему меня должна постигнуть эта позорная участь? Если родится сын, постигнет ли она и его? Моё тело всё ещё сильное, я могу прожить еще много лет. Что будет со мной, когда я потеряю разум? Пощадят ли меня боги?
Я посмотрел на Лукулла и поёжился. Я видел человека, окруженного безмерным богатством, на пике карьеры, обожаемого толпой, любимого друзьями, но совершенно одинокого. Лукулл обладал всем и ничем, потому что у него не было будущего.
– У богов есть за что ответить, - тихо сказал я. – Но пока ты ещё можешь, ты должен бороться со своими заблуждениями, особенно с теми, которые представляют опасность для других. Откажись от этой идеи о Мото, Лукулл. Скажи это вслух, чтобы Марк мог услышать.
Его лицо превратилось в маску трагедии. Борьба внутри него была настолько велика, что он дрожал. Марк, переживающий более открыто, чем его брат, схватил его за руку, чтобы поддержать.
– Мото… не Варий. Вот, я сказал это! Хотя каждая фибра моего существа говорит мне, что это ложь, я скажу это ещё раз: Мото - это не Варий.
– Скажи, что ты не навредишь ему, - прошептал я.
Лукулл крепко зажмурился и сжал кулаки.
– Я не причиню ему вреда!
Я повернулся и оставил братьев одних, чтобы они могли найти утешение под ветвями вишнёвого дерева, называемого «драгоценнейшим из всех».
Так я впервые попробовал вкус вишни; так я познакомился с Лукуллом, с которым больше никогда не разговаривал.
Последующие месяцы ознаменовали вершину его жизни, которая любому постороннему должна казаться особенно благословенной богами. Лукулл отпраздновал великолепный триумф (на котором не появился повстанческий генерал Варий). Также у него родился сын, здоровый и пухлый малыш. Лукулл назвал мальчика Марком и, как говорили, обожал его. Его брак с Сервилией был менее счастливым; в конце концов он обвинил её в супружеской неверности и развёлся с ней. Было ли обвинение правдой или результатом заблуждения, я не знаю.
Эти месяцы принесли и другие изменения, некоторые очень печальные. Наш разговор о Лукулле был одной из моих последних встреч с моим дорогим другом, Луцием Клавдием, который однажды осенью упал замертво на Форуме, схватившись за грудь. К моему удивлению, Луций сделал меня наследником своей этрусской фермы – в тот день он не шутил в своем саду. Примерно в то же время Цицерон победил Катилину и выиграл кампанию за консульство, став Новым человеком среди знати – первым из его семьи, достигшим высшей должности в Риме. О моем переезде в этрусскую деревню и о великих и трагических событиях консульства Цицерона я писал в другом месте.
Началась эпоха огромных потрясений. Стойкие республиканцы, такие как Цицерон и Катон, отчаянно смотрели на Лукулла, с его огромным богатством и авторитетом, как на оплот против надвигающихся амбиций таких полководцев, как Цезарь и Помпей. Лукулл не оправдал их ожиданий. Вместо этого он всё больше и больше уходил от общественной жизни к существованию, основанному на чувственных удовольствиях и уединении. Люди говорили, что Лукулл утратил свои амбиции. Принято считать, что он был испорчен греческой философией и азиатской роскошью. Мало кто знал, что его разум начал быстро рушиться, поскольку Лукулл и Марк делали все возможное, чтобы скрывать этот факт как можно дольше.
К моменту своей смерти, через несколько лет после того, как я встретил его, беспомощный, как младенец, Лукулл, находился под опекой своего брата. По поводу его кончины ходили любопытные слухи: одно из его любимых вишнёвых деревьев погибло, и Лукулл, отказавшись от желаемого лакомства, потерял желание жить.
Лукулл исчез со сцены, но жители Рима вновь вспомнили дни его славы и громко отреагировали на его смерть. Были проведены грандиозные похоронные игры с гладиаторскими состязаниями и массовыми реконструкциями некоторых из его наиболее известных побед. В период общественного траура его сады были открыты для публики. Я бросил вызов толпе, чтобы увидеть их снова. Во всяком случае, экзотические цветы были красивее, а листва пышнее, чем я помнил.
Отойдя от толпы по укромной тропинке, я наткнулся на садовника, стоявшего на четвереньках, ухаживающего за розовым кустом. Раб услышал мой подход и взглянул на меня единственным глазом. Я улыбнулся, узнав Мото. Я подумал, что он, возможно, узнает меня в очередной раз, но он ничего не сказал и, не выдержав паузы, вернулся к тому, что делал.
Я шёл, окружённый запахом роз.
Комментариев нет:
Отправить комментарий