Стивен Сейлор «Пчелиный король и мёд»
7 рассказ из сборника «Дом весталок»
KING BEE AND HONEY
— Гордиан! Эко! Как вам путешествие?
— Скажу тебе, как только я сойду с этой лошади и почувствую, что у меня ещё остались две ноги.
Луций Клавдий добродушно засмеялся.
— Отчего же, ведь мы всего пару часов как выехали из Рима! А путь идёт по хорошей дороге, а погода просто замечательная!
Это было правдой. Это было в конце апреля, в один из тех золотых весенних дней, который, будь моя воля, должен был длиться вечно. Сама природа, казалось, думала так же: солнце стояло на небе, словно восхищалось красотой земли и не желало двигаться дальше.
Земля была действительно прекрасна, особенно этот маленький уголок, запрятанный среди скалистой этрусской деревни к северу от Рима. Холмы были усеяны дубами и украшены жёлтыми и фиолетовыми цветами. Здесь, в долине, слабый ветерок заставлял мерцать рощи оливковых деревьев серебристыми цветами и зелёной листвой. Сады фиговых деревьев и липы уже полностью распустились. Пчёлы гудели и дрожали среди длинного ряда виноградника. Воздух был наполнен пением птиц, смешанным с мелодией песни группы рабов, шагающих по соседнему полю и размахивающих в унисон своими косами. Я глубоко вдохнул сладкий запах высокой травы, сохнущей на солнце. Даже мой добрый друг Луций выглядел необыкновенно крепким, как пухлый Силен с растрёпанными рыжими волосами; всё, что ему было нужно для завершения изображения — это кувшин с вином и несколько сопутствующих лесных нимф.
Я соскользнул с лошади и обнаружил, что мои ноги на месте. Эко спрыгнул со своей кобылы и подпрыгнул. О, как замечательно быть четырнадцатилетним мальчиком, и не знать, что такое боль мышц! Раб повёл наших лошадей к конюшне.
Луций поздоровался с управляющим и повёл меня к вилле. Эко бегал кругами вокруг нас, как возбуждённый щенок. Это был очаровательный дом, низкий и немного бестолковый, с множеством окон, их ставни были открыты, чтобы пустить внутрь солнце и свежий воздух. Я подумал о городских домах, узких, переполненных, скученных вместе и без окон из опасения, что грабители заберутся с улицы. Здесь даже дом, казалось, дышал с облегчением и позволял себе расслабиться.
— Помнишь, что я говорил? — сказал Луций. — Посмотри на улыбку на своём лице! В последний раз, когда я видел тебя в городе, ты выглядел как мужчина, одетый в слишком тесную обувь. Я знал, что тебе нужно убежать на несколько дней в деревню. Для меня это всегда срабатывает. Всегда, когда политические интриги и судебные процессы на Форуме становятся слишком жаркими, я бегу на свою ферму. Ты увидишь: несколько дней и ты будешь как новенький! И у Эко будет великолепное время, побегать по холмам, поплавать в ручье, но почему ты не взял Бетесду?
— Нет. Она ... — Я начала было говорить, что она отказалась приехать, что было истиной правдой, но испугался, что мой высокорождённый друг ухмыльнётся от мысли о том, что рабыня отказывается сопровождать своего хозяина в поездке.
— Ты же знаешь, Бетесда — это дитя города. Вряд ли она подходит для сельской местности, поэтому я оставил её дома, а Белбо позаботится о ней. Здесь же от неё никакого толку для меня не будет.
— О, я вижу, — кивнул Луций. — Она отказалась поехать?
— Ну ... — Я было начал качать головой, потом бросил и громко рассмеялся. Какие тут могут быть условности там, где стоит Сол (римский бог Солнца) и бросает свой золотой свет на прекрасный мир? Луций был прав. Лучше оставить всю эту чепуху в Риме. Я потянулся к Эко и схватил его за руку, а когда он вывернулся, погнался за ним. Мы вдвоём побежали вокруг Луция Клавдия, который с удовольствием откинул голову и засмеялся.
В тот вечер мы обедали спаржей и гусиной печенью, а за ней подали обжаренные в гусином жире грибы, и курицу в медово-уксусном соусе, посыпанном кедровыми орехами. Еда была простая, но великолепно приготовленная. Я так сильно хвалил еду, что Луций позвал повара, чтобы поблагодарить его.
Я был удивлён, увидев, что поваром оказалась женщина около двадцати лет. Её тёмные волосы были зачёсаны назад и затянуты в тугой узел, без сомнения, чтобы они не мешали в её работе на кухне. Всё, что можно было увидеть на её лице так это пухлые щёки. Лицо было приятным, если не красивым, а её фигура, даже в свободной одежде, казалась довольно сладострастной. По всему было видно, что она высоко оценила похвалу.
— Дэвия была помощницей моего главного повара в моём римском доме, — объяснил Люций. — Она помогала ему закупать продукты, измерять ингредиенты, что-то в этом роде. Но когда прошлой зимой он заболел, ей пришлось занять его место, она показала такую ловкость, что я решил поручить ей руководить кухней здесь, на ферме. Итак, ты одобряешь, Гордиан?
— Действительно, всё было великолепно, Дэвия.
Эко также рассыпался в похвалах, но его слова были прерваны глубоким зевком. Слишком много вкусной еды и свежего воздуха, объяснил он, указывая на стол и глубоко вздыхая. Потом он извинился и ушёл спать.
Мы с Луцием уселись и принялись дегустировать вино лучшего урожая, слушая журчание воды в ручье и стрекотание сверчков и наблюдая, как по небу проходят тонкие облака, словно вуаль по лицу Луны.
— Десять дней такой жизни и, думаю, что я могу забыть дорогу в Рим.
— Ах, но только не в сторону Бетесды, готов спорить, — сказал Луций. — Я надеялся увидеться с ней. Она — городской цветок, да, но если поместить её в деревню, то она могла бы принести свежие цветы, которые удивят тебя. Ну, тогда мы проведём время только втроём.
— Других гостей не будет?
— Нет, нет, нет, я специально ждал, когда, наконец-то освобожусь от всяких социальных обязательств, чтобы провести время так, как хочу сам. — Он улыбнулся мне под лунным светом, затем отвернулся, нахмурившись. — Но ты думаешь о чём-то другом, Гордиан.
— И что я думаю?
— Что при всех его известных добродетелях, твой друг Луций Клавдий всё же остаётся патрицием и подвержен снобизму своего круга, потому я выбрал время, чтобы пригласить вас сюда, когда вокруг никого не будет, но это не совсем так. Я хотел, чтобы вам не пришлось столкнуться с ними! О, если бы ты знал со сколькими людьми мне приходится общаться, которые мне совсем не интересны.
Его проблемы вызвали у меня улыбку.
— Ты же знаешь, мне часто приходится по работе иметь дело с высокорождёнными и богатыми.
— Ах, когда им что-то от тебя надо — это совсем другое дело. Просто общение с ними требует куда больше выдержки, я даже не говорю про свою семью, хотя они самые худшие. О, есть ничего собой не представляющие охотники за удачей, считающие, что им позволено всё. Есть старики, скучные, самонадеянные старые пердуны, которые никогда не позволят никому забыть, что какой-то их предок был консулом два срока или разграбил греческий храм или потопил карфагенский корабль. А есть вообще сумасшедшие, утверждающие, что они произошли от Геракла или Венеры — хотя, судя по их манерам скорее от Медузы. Есть слишком богатые, испорченные молодые люди, которые не могут думать ни о чём, кроме азартных игр, гонок колесниц, есть очень даже привлекательные девушки, которые не могут думать ни о чём, кроме новых платьев и драгоценностей, и их родители, которые не могут думать ни о чём, кроме поиска соответстветствующих партий своим мальчикам и девочкам, чтобы они могли размножаться дальше.
— Понимаешь, Гордиан, вы встречаете этих людей в тяжёлый момент, когда произошло ужасное убийство или какое-то другое преступление и они обеспокоены, смущены и нуждаются в вашей помощи, но я вижу их тогда, когда они, готовые лопнуть от гордости за себя, напоминают павлинов и, поверь мне, когда у них всё в порядке, они в тысячу раз хуже! О, ты не можешь представить себе ужасные сборища, с которыми мне приходится мириться здесь, на этой вилле. Нет, нет, ничего подобного в течение следующих десяти дней не будет. Это будет передышкой для тебя и для меня — для тебя от города, а для меня от моего так называемого круга друзей.
Но этому не суждено было случиться.
Следующие три дня были похожи на предвкушение Элизиума. Эко исследовал каждый уголок фермы, изучил устройство разных механизмов по отжиму оливкового масла и вина. Прежде, чем я его усыновил, он был городским мальчиком — несчастным ребёнком римских улиц, — но было ясно, что ему может понравиться жизнь в сельской местности.
Что касается меня, по крайней мере трижды в день баловал себя стряпнёй Дэвии, обходил с Луцием и его управляющим ферму и проводил спокойные часы, лежа в тени растущий вдоль ручья ив, прокручивая свитки с греческими романами из маленькой библиотеки Луция. Сюжеты, казалось, не представляли ничего особенного, в них рассказывалось о самом скромном мальчике, встречающемся с благородной девушкой, потом девушку похищали пираты или гиганты или просто разбойники, а мальчик спасает девушку и неожиданно оказывается, что он тоже имеет благородное происхождение... Однако все эти глупости, казалось, идеально соответствовали моему настроению. Я позволил себе побаловать себя, полностью расслабиться телом, умом и душой, и наслаждался каждым моментом.
Затем наступил четвёртый день и появились посетители.
Они прибыли с наступлением сумерек в открытой повозке, запряжённой четырьмя белыми лошадьми, за которой следовала небольшая свита рабов. Она была одета в зелёную столу, её каштановые кудри были заколоты к своеобразному вееру, модному в городе этой весной, который создавал подходящую рамку для её красивого лица. На нём была короткая, до колен, тёмно-синяя туника, без рукавов, словно специально, чтобы показать мускулистые руки и ноги, а странно подстриженная бородка, казалось, была подчёркивала пренебрежение условностями. На вид они были примерно моего возраста, где-то на полпути между тридцатью и сорока годами.
Я как раз возвращался на виллу от ручья. Луций вышел из дома, чтобы поприветствовать меня, и, глядя на меня, увидел вновь прибывших.
— Твои друзья? — спросил я.
— Да! — Он не выглядел бы более встревоженным, если бы его посетил призрак Ганнибала.
Мужчину звали Тит Дидиус, женщину — Антонией, она была его второй женой. Как выяснилось они оба развелись со своими первыми супругами, чтобы жениться друг на друге, вызвав тем самым колоссальный скандал и немалое количество зависти со стороны неудачно женившихся сверстников. Как сообщил Луций, отведя меня в сторону, когда пара поселилась в комнате рядом с моей, они пьют, как рыба, едят как шакалы и воруют как сороки. Я заметил, что, вскоре после их прибытия, рабы незаметно убрали самые дорогие вина, лучшее серебро и самые хрупкие арретинские вазы.
— Кажется, они намеревались провести несколько дней в имении моего двоюродного брата Мания, — объяснил Луций, — но когда они прибыли, его там не оказалось. Я уверен, Маний отправился в Рим, чтобы избежать их.
— Конечно нет.
— Конечно, да. Интересно, как он узнал, что они направляются к нему? Так вот, они пришли сюда, просят немного задержаться, — всего через день или два, прежде чем отправиться обратно в город. Мол так с нетерпением хотели побыть некоторое время на природе. «Дорогой Луций, ты же не откажем нам в нашей просьбе?» Скорее на десять дней, чем два!
Я пожал плечами.
— Как по мне они не выглядят столь ужасно.
— Подожди, подожди.
— Ну, если они действительно так ужасны, почему бы тебе не позволить им остаться на ночь, а затем спровадить их?
— Спровадить их? — Он повторил эту фразу, как будто я перестала говорить по-латыни. — Спровадить их? Ты имеешь в виду, прогнать Тита Дидиуса, сына старого Марка Дидиуса? Отказать в гостеприимстве Антонии? Но Гордиан, я знаю этих людей с детства. Я имею в виду, удрать от них , как кузен Маний — это одно, но сказать им, что ...
— Ничего, я понимаю, — сказал я, хотя я этого не понимал.
Какими бы ни были их недостатки, пара имела одну превосходную добродетель: они были очаровательны. Настолько очаровательны, что в эту первую ночь, обедая в их компании, я начал думать, что Луций дико преувеличивает. Возможно это потому, что они не выказали ни малейшего признака снобизма своего круга в отношении Эко и меня. Тит хотел услышать всё о моих путешествиях и моей работе на адвокатов, таких как Цицерон. «Правда ли, — спросил он, резко наклонившись ко мне, — что он евнух?» Эко был явно очарован Антонией, которая при свете ламп была ещё более удивительно красива. Она флиртовала с ним, но она делала это с естественной грацией, в которой не было ни снисходительности, ни подлости. Они были оба остроумными и учтивыми, а их чувство юмора было очаровательно и лишь слегка вульгарно.
Они также оценили хорошую кухню. Так же, как я это сделал после первого приема пищи на вилле, они настаивали на том, чтобы похвалить повара. Когда появилась Дэвия, лицо Тита озарилось удивлением, но не только тем, что повар оказался молодой женщиной. Когда Луций открыл рот, чтобы представить её, Тит сам произнёс её имя своими устами. «Дэвия» — он сказал. Слово словно оставило улыбку на его лице.
В глазах Антонии вспыхнул недовольство.
Луций посмотрел попеременно на Дэвию и Тита, на мгновение онемев.
— Значит, ты уже знаешь Дэвию?
— Конечно, мы встречались раньше, в вашем доме в городе. Дэвия не была поваром, как я помню только помогала на кухне.
— Когда это было? — спросила Антония, сладко улыбаясь.
Тит пожал плечами.
— В прошлом году? Позапрошлом? На одном из приёмов Луция, я полагаю. Странная вещь: тебя там не было, как я помню. Что-то удержало тебя дома той ночью, моя дорогая. Головная боль, возможно ... — Его жена сочувственно улыбнулась, а затем снова посмотрела на Дэвию с деланой улыбкой.
— И как случилось, что тебе довелось встретиться с помощницей повара? — Голос Антонии слегка понизился.
— О, я думаю, я, должно быть, отправился на кухню, чтобы попросить повара, или что-то в этом роде. И тогда я ... ну, я встретил Дэвию. Так ведь это было, Дэвия?
— Да. — Дэвия уткнулась взглядом в пол. Хотя было довольно темно, но мне показалось, что она покраснела.
— Хорошо, — сказал Тит, хлопая в ладоши, — ты стала великолепным поваром, Дэвиа, полностью достойным превосходных стандартов твоего хозяина. С этим мы все согласны, да? Гордиан, Эко, Луций ... Антония?
Все кивнули в унисон, ещё с большим энтузиазмом, чем прежде. Дэвия пробормотала благодарность и исчезла на кухне.
Новые гости Луция устали от путешествия. Эко и я тоже были заняты целый день и потому все рано легли спать.
Ночь была тёплая. Окна и двери были открыты, чтобы пустить в комнаты прохладный воздух. За стеной стояла великая тишина, такая, какой в городе не бывает никогда. Когда, в полной тишине, я начал дрейфовать в объятия Морфея, я подумал, что слышу отдалённые, мечтательные вздохи овец в их загоне, тихий шелест высоких трав, кваканье жаб и даже намёк на тихое бульканье ручья. Эко, с которым я разделял комнату, уже начал тихо похрапывать. Затем начались боевые действия.
Сначала я услышал только голоса из соседней комнаты, но не слова. Но через некоторое время они начали кричать. Её голос был выше и был более чётким, чем его.
— Ты грязный прелюбодей! Мало того, что ты перетрахал всех рабынь у нас в доме, но ты ещё пользуешь чужих рабынь ...
Тит что-то крикнул, по-видимому, в свою защиту. Но на неё это не подействовало.
— О, ты, грязный лжец, ты не сможешь меня обмануть. Я видела, как ты смотрел на неё сегодня вечером.
— Это всё твоё пьяное воображение! — Снова закричал Тит, но Антония не умолкала. Перебранка продолжалась довольно долгое время. Потом раздался звук бьющейся глиняной посуды. Какое-то время стояла тишина, а затем крик возобновился.
Я застонал и натянул на голову одеяло. Через некоторое время я понял, что крик прекратился. Я повернулся на бок, думая, что смогу наконец уснуть, и заметил, что Эко стоял на коленях на лежаке, а его ухо прижалось к стене, за которой размещались соседи.
— Эко, Аид, что ты делаешь?
Он прижал ухо к стене и помахал мне чтобы я не шумел.
— Они же больше не дерутся, так ведь?
Он обернулся и покачал головой.
— Ну и что тогда?
Лунный свет отразил на его лице кривую улыбку. Он двигал бровями вверх—вниз, как злорадствующий уличный мим, сделал круг пальцами одной руки, а указательным пальцем другой руки сделал жест, который знают все уличные мимы.
— О, я понял. Ну, перестань подслушивать. Это неприлично. — Я перевернулся на другой бок и натянул одеяло на голову.
Должно быть, я спал довольно долго, пока лунный свет переместился из той части комнаты, где располагался Эко, до моей постели, осветил мне лицо и разбудил меня. Я вздохнул, откинул одеяло и увидел, что Эко всё ещё стоит на коленях, а его ухо прижато к стене.
Эти двое, должно быть, занимались этим всю ночь!
В течение следующих двух дней Луций Клавдий неоднократно отводил меня в сторону, спрашивая не слишком ли я огорчён случившимся вторжением в мой отдых, но Эко занимался своими простыми удовольствиями, а я всё ещё находил время читать в одиночестве у ручья, и, поскольку вторжение Тита и Антонии в равной мере раздражало и забавляло, претензий у меня не было. Никто не мог быть более восхитительным, чем Тит за обедом, по крайней мере, до тех пор, пока не была выпита лишняя чаша вина, после чего его шутки становились слишком вульгарными, а его остроты — слишком резкими. И никто не мог быть более очаровательным за столом с жареной свининой, чем Антония, пока не случалось что-то, что меняло её настроение. У неё был взгляд, который мог испепелить мужчину точно зверя, жаренное мясо которого лежало на столе. Я никогда не встречал похожую на них пару. Я начал думать, что никто из их друзей не может ни в чём им отказать. Я также начал понимать, что они доводили до безумия тех самых друзей своими внезапными вспышками гнева и всепоглощающей страстью друг к другу, которая то горячила, то охлаждала и могла обжечь или заморозить любого постороннего, оказавшегося слишком близко.
На третий день их визита Луций объявил, что придумал что-то особенное, что мы могли бы сделать вместе. — Ты когда-нибудь видел мед, собранный из улья, Эко? Нет, Я думаю, что нет. А ты, Гордиан? Нет? Что насчёт вас двоих?
— Почему нет, на самом деле, — сказала Антония. Она с мужем проспали до полудня и как раз присоединялись к остальным у ручья, чтобы пообедать.
— Эта вода обязательно так громко булькает? Тит затирал виски. — Ты что-то говорил о пчелах, Луций? Кажется, сегодня утром у меня в голове жужжит целый рой.
— Уже не утро, Тит, и пчёлы не в твоей голове, а в долине немного ниже по течению, — укоризненно сказал Луций.
Антония наморщила лоб.
— Как собирают мёд? Кажется, я никогда не задумывалась над этим — мне просто нравится его есть!
— О, это настоящая наука, — сказал Луций. — У меня есть раб по имени Урсус, которого я купил специально за его познания в пчеловодстве. Он строит ульи из выдолбленных полос коры, перевязывает их лозой, а затем покрывает грязью и листьями, выращивает нужные цветы и два раза в год собирает мёд. Теперь, когда в ночном небе поднялись Плеяды, он говорит, что пришло время для весеннего урожая.
— Откуда берется мёд? Я имею в виду, откуда его берут пчёлы? — спросила Антония. Озадаченность придавала её лицу обманчиво уязвимое очарование.
— Какая разница? — сказал Тит, взяв её руку и целуя ладонь. — Ты мой мёд!
— О, и ты мой пчелиный король! — Они поцеловались. Эко поморщился. Столкнувшись с настоящими поцелуями, его юношеская похотливость превратилась в брезгливость.
— Откуда же берётся мёд? — Спросил я. — А что, у пчёл действительно есть короли?
— Что ж, я скажу вам, — сказал Луций. — Мёд, конечно, падает с неба, как роса. Так говорит Урсус, а он должен знать. Пчёлы собирают его и сгущают, пока он не станет липким и густым, берут воск из определенных растений, чтобы строить внутри ульев свои соты.И есть ли у них короли? О, да! Пчёлы с радостью отдадут свои жизни, чтобы защитить его. Иногда два разных роя идут на войну. Короли держатся в стороне,продумывая стратегию, и сражение может быть потрясающим, с актами героизма и самопожертвования, достойными «Илиады»!
— А когда они не на войне? — спросила Антония.
— Улей подобен шумному городу. Кто-то работает в поле, собирая медовую росу, кто-то работает в помещении, строя и обслуживая соты, а короли издают законы для общего блага. Говорят, Юпитер даровал пчелиным королям право управления своим народом в награду за спасение собственной жизни. Ведь когда младенец Юпитер был спрятан в пещере, где спасался от своего отца Сатурна, пчёлы поддержали его мёдом.
— Ты ставишь их чуть ли не выше людей, — смеясь сказал Тит, покрывая при этом поцелуями запястье Антонии.
— О, вряд ли. В конце концов, ими по-прежнему правят короли, и они не дошли до республики, как мы, — серьёзно объяснил Луций, не понимая, что его дразнят. — Итак, кто хочет пойти посмотреть на собранный мёд?
— Я не хочу, чтобы меня ужалили, — осторожно сказала Антония.
— О, это совсем не опасно. Урсус усыпляет пчёл дымом. Он делает их вялыми и сонными. А мы будем стоять в стороне.
Эко с энтузиазмом кивнул.
— Думаю, это было бы интересно… — сказала Антония.
— Не для меня, — сказал Тит, растянувшись на траве и потирая себе виски.
— О, Тит, не будь скучным, сонным королём, — сказала Антония, тыча в него пальцем и надувая губы. — Пойдём.
— Нет.
— Тит… — В голосе Антонии слышался намёк на угрозу. Луций вздрогнул в ожидании скандала. Он прочистил горло.
— Да, Тит, пойдём. Прогулка пойдет тебе на пользу. Разгонишь кровь.
— Нет. Я принял решение.
Антония слабо улыбнулась.
— Хорошо, тогда будь по-твоему. Ты пропустишь веселье, и тем хуже для тебя. Начнём, Луций?
— Естественные враги пчёл — ящерица, дятел, паук и моль, — бормотал раб Урсус, идя рядом с Эко во главе нашей маленькой процессии. — Видите ли, все эти твари жаждут мёда и причиняют большой вред ульям, чтобы добраться до него. Урсус был крупным, коренастым мужчиной средних лет с неуклюжей походкой, весь волосатый, если судить по зарослям, торчащим из вырезов его туники с длинными рукавами. За нами следовали по тропинке вдоль ручья несколько других рабов, неся угольки и факелы с сеном, которые должны были использоваться для получения дыма.
— Есть растения, которые тоже враги пчёл, — продолжал Урсус. — Например — тис. Вы никогда не ставите улей рядом с тисом, потому что пчёлы будут болеть, а мёд станет горьким и жидким. Но они хорошо растут рядом с оливковыми деревьями и ивами, а также с красными и пурпурные цветами; кроваво-красный гиацинт их любимый. Если поблизости есть тимьян, они используют его, чтобы придать мёду нежный вкус. Они предпочитают жить рядом с ручьём с затенёнными, замшелыми заводями, где они могут пить. И они любят тишину и покой. Как ты увидишь, Эко, уединённое место, где мы держим ульи, обладает всеми этими качествами, находясь рядом с ручьём, в окружении олив и ив и засаженных всеми цветами, которые больше всего радуют пчёл.
Я услышал пчёл раньше, чем увидел их. Их жужжание присоединилось к журчанию ручья и стало громче, когда мы миновали живую изгородь из кустов кассии и вошли в залитую солнцем и усыпанную цветами маленькую долину, точно такую же, как описал Урсус. В этом месте было волшебство. Сатиры и нимфы, казалось, резвились в тенях, вне поля зрения. Можно почти представить себе младенца Юпитера, лежащего в мягкой траве и питающегося пчелиным мёдом.
Ульев было всего десять, стояли они в ряд на деревянных платформах высотой по пояс в центре поляны. Они имели форму высоких куполов и, покрытые засохшей грязью и листьями, выглядели так, как будто их поставила туда природа; Урсус был мастером не только знаний, но и ремесел. В каждом улье имелось только крошечное отверстие в коре вместо входа, и через эти отверстия пчёлы деловито влетали и вылетали. Моё внимание привлекла фигура под ближайшей ивой, и на мгновение я испугался, что на поляну вышел сатир, чтобы присоединиться к нам. Антония увидела его в тот же миг. Она ахнула от удивления, а затем радостно захлопала в ладоши.
— А что этот парень здесь делает? — Она рассмеялась и подошла поближе, чтобы лучше рассмотреть.
— Он охраняет долину, — сказал Урсус. — Традиционный хранитель ульев. Отпугивает медоедов и птиц.
Это была бронзовая статуя бога Приапа, похотливо ухмыляющегося, с одной рукой на бедре и поднятым вверх серпом в другой.
Он был голым и в высшей степени безудержно приапическим. Антония, очарованная, хорошенько его осмотрела, а затем на удачу прикоснулась к его стоящему, гротескно негабаритному фаллосу. Моё внимание в этот момент привлёк Эко, который отошёл на другую сторону долины и склонился среди лиловых цветов, росших низко к земле. Я поспешил присоединиться к нему.
— Осторожнее с ними, Эко! Не рви больше. Иди, помой руки в ручье.
— В чем дело? — поинтересовался Урсус.
— Это же этрусский звездоязык, не так ли? — Сказал я.
— Да.
— Если ты так внимательно относишься к тому, что здесь растёт, как ты говоришь, я удивлён, увидев это. Растение ядовито, не так ли?
— Возможно, для людей, — пренебрежительно сказал Урсус. — Но не для пчёл. Иногда, когда улей болеет, это единственное, что может его вылечить. Берёшь корни звездоязыка, кипятишь их с вином, ждёшь пока отвар остынет и даёшь пить пчелам и это даёт им новую жизнь.
— Но для человека это будет иметь противоположный эффект.
— Да, но на ферме все знают, что нужно держаться подальше от этой дряни, а животные слишком умны, чтобы её есть. Сомневаюсь, что цветы ядовиты, пчелиный сок содержится в корня.
— Ну, всё равно пойди к ручью и вымой руки, — сказал я Эко, следившему за этим разговором и выжидающе смотревшему на меня. Пчеловод пожал плечами и занялся сбором мёда. Как и обещал Луций, за этим было интересно наблюдать. Пока другие рабы то зажигали, то гасили факелы, выпуская клубы дыма, Урсус бесстрашно шагал в гущу усыплённых пчёл. Его щёки раздувались от воды, которую он изредка выпускал тонкой струйкой изо рта, если пчёлы начинали просыпаться. Один за другим он поднимал ульи и длинным ножом выковыривал часть сот. Клубящиеся клубы дыма, медленный, неторопливый переход Урсуса от улья к улью, уединённая магия этого места и не в последнюю очередь улыбающееся присутствие бдительного Приапа придавали сбору урожая ауру деревенского религиозного шествия. Так люди собирали сладкий труд пчёл с незапамятных времен.
Только одно происшествие несколько поколебало церемонию. Когда Урсус поднял последний из ульев, из-под него высыпал поток призрачных белых мотыльков. Они пролетели сквозь дымный смрад и рассеялись среди мерцающих сверху оливковых листьев. Из этого улья Урсус не стал брать мёд, сказав, что присутствие мотыльков — разбойников — дурное предзнаменование. Группа покинула долину в праздничном настроении. Урсус отрезал кусочки сот и раздал их. У всех пальцы и губы вскоре стали липкими от мёда. Даже Антония порядком измазалась. Когда мы добрались до виллы, она побежала вперёд.
— Пчелиный король, — воскликнула она, — у меня есть для тебя сладкий поцелуй! И сладкая причина, чтобы вылизать кончики моих пальцев! Они покрыты мёдом!
Что она увидела, когда вбежала в дом? Наверняка это было не больше, чем видели остальные из нас, которые вошли всего через несколько ударов сердца после неё. Тит был полностью одет, как и Дэвия. Возможно, на их лицах мелькнуло мимолетное выражение, которое остальные из нас не заметили, или, возможно, Антония скорее почувствовала, чем увидела то, что вызвало её ярость.
Как бы то ни было, скандал начался тут же. Антония прошла в свою комнату. Тит быстро последовал за ней. Дэвия, покраснев, поспешила на кухню. Луций посмотрел на меня и закатил глаза.
— Что теперь? — Струйка мёда, тонкая, как паутина, свисала с его пухлого подбородка. Холод между Антонией и Титом не собирался ослабевать за обедом. Пока мы с Луцием беседовали о сборе мёда, а Эко красноречиво взмахивал руками (особенно ярким было его воспоминание о полёте мотыльков), Антония и Тит ели в каменном молчании. Они рано удалились в свою спальню. В ту ночь звуков примирения не было. Тит то лаял, то скулил, как собака. Антония то вскрикивала, то плакала. Эко спал, несмотря на шум, а я ворочался, пока, наконец, не решился прогуляться. Луна освещала мне путь, когда я вышел из виллы, обогнул конюшню и прошёл мимо помещений для рабов. Свернув за угол, я увидел две фигуры, сидевшие близко друг к другу на скамейке у портика, ведущего на кухню. Хотя её волосы не были собраны в пучок, а распущены на ночь, луна освещала её лицо достаточно хорошо, чтобы я узнал Дэвию. По его медвежьей фигуре я сразу узнал мужчину, который сидел, обняв её одной рукой и поглаживая её лицо: Урсус. Они были так увлечены друг другом, что не заметили меня. Я повернулся и ушёл обратно тем же путём, которым пришёл, гадая, знает ли Луций, что его повариха и пчеловод были любовниками.
Какой контраст составляли их безмолвные молитвы с парой в комнате рядом со мной! Когда я вернулся в свою постель, мне пришлось накрыть голову подушкой, чтобы приглушить звуки спора Тита и Антонии. Но утро, казалось, принесло новый день. Пока Луций, Эко и я завтракали хлебом и мёдом в маленьком саду перед кабинетом Луция, со стороны ручья подошла Антония с корзиной цветов.
— Антония! — сказал Луций. — Я думал, что ты всё ещё в постели.
— Вовсе нет, — сказала она, сияя. — Я встал до рассвета и захотела спуститься к ручью, чтобы нарвать цветов. Разве они не прекрасны? Я попрошу одну из моих девочек сплести из них гирлянду, которую я надену сегодня за ужином.
— Твоя красота не нуждается в украшениях, — сказал Луций. Действительно, в то утро Антония выглядела особенно сияющей. — А где… ммм, смею ли я называть его вашим пчелиным королем?
Антония рассмеялась.
— Я думаю, что он всё ещё спит. Но я пойду и разбужу его. Этот день слишком прекрасен, чтобы его пропустить! Я подумала, что мы с Титом могли бы взять корзину с едой, немного вина и отправиться на ручей. Только мы вдвоем…
Она подняла брови. Луций понял.
— Ах да, ну, нам с Гордианом есть чем заняться здесь, на вилле. И Эко… я полагаю, ты хотел сегодня кое—что исследовать на холме, так же?
Эко не совсем понимал, но, тем не менее, кивнул.
— Ну, тогда похоже, весь ручей полностью остаётся тебе и пчелиному королю, — сказал Луций. Антония просияла.
— Луций, ты такой милый.
Она остановилась, чтобы поцеловать его покрасневшую макушку. Чуть позже, когда мы заканчивали наш неторопливый завтрак, то увидели пару, идущую к ручью, даже без раба, который нёс бы их корзину и одеяло. Они держались за руки, смеялись и души не чаяли друг в друге настолько открыто, что Эко стало прямо тошно наблюдать за ними. По какой-то акустической прихоти резкий шум ручья мог иногда доноситься до самого дома. Итак, некоторое время спустя, стоя рядом с Луцием перед виллой, когда он обсуждал дневную работу со своим бригадиром, мне показалось, что я услышал крик, а затем глухой треск с той стороны. Луций и бригадир, один разговаривая, а другой слушая, казалось, не замечали, но Эко, шаривший неподалеку от старого винного пресса, навострил уши. Эко был немым, но обладал острым слухом. Крик исходил от Тита. Мы оба слишком часто слышали его повышенный голос за последние несколько дней, чтобы не узнать его. Супруги ведь не помирились, подумал я. Они снова были вдвоём…
Затем, чуть позже, Антония закричала. Это услышали все. Это был не знакомый крик Антонии в ярости. Это был крик чистой паники. Она снова закричала. Мы бегом бросились к ручью, Эко впереди, Луций, пыхтя и кряхтя, шёл сзади.
— Клянусь Гераклом, — закричал он, — он, должно быть, убивает её!
Но Антония не умирала. А с Титом творилось неладное. Он лежал на спине на одеяле, его короткая туника съехала набок и задралась вокруг бёдер. Он уставился на лиственный навес над головой, его зрачки сильно расширились.
— Голова кружится … кружится… — выдохнул он. Он закашлялся, захрипел, схватился за горло и наклонился вперёд. Его руки потянулись к животу, который сводили судороги. Его лицо было мертвенно-голубого цвета.
— Аид! Что такое! — воскликнул Луций. — Что с ним случилось, Антония? Гордиан, что нам делать?
— Не могу дышать! — прошептал Тит, беззвучно произнося слова. — Конец… конец мне… о, как больно! — Он схватился за набедренную повязку. — Будь прокляты боги! — Он потянул тунику, словно она сдавила ему грудь.
Бригадир дал мне свой нож. Я разрезал тунику и разорвал её, оставив Тита голым, если не считать свободной набедренной повязки на бедрах; это не помогло, разве что показало нам, что всё его тело посинело. Я перевернул его на бок и потянулся к его рту, думая, что он, возможно, задыхается, но это тоже не помогло.
Он боролся до конца, борясь за каждый вздох. Смотреть на эту смерть было ужасно. Наконец хрипы прекратились. Его конечности расслабились. Жизнь угасла в его глазах. Антония стояла рядом, ошеломлённая и молчаливая, её лицо было похоже на окаменевшую трагедийную маску.
— О, нет! — прошептала она, опускаясь на колени и обнимая тело. Она снова начала кричать и дико рыдать. На её агонию было почти так же тяжело смотреть, как на предсмертную агонию Тита, и, похоже, с этим было так же мало что можно поделать.
— Как, черт возьми, это случилось? — сказал Луций. — Что вызвало это?
Эко, бригадир и я тупо переглянулись.
— Её вина! — завопила Антония.
— Кого? — спросил Луций.
— Твоей поварихи! Эта ужасная женщина! Это она виновата!
Луций оглядел разбросанные остатки еды. Корки хлеба, баночка мёда, маслины, бурдюк. Там была ещё разбитая глиняная бутылка — это был глухой треск, который я слышал.
— Что ты имеешь в виду? Ты хочешь сказать, что Дэвия отравила его?
Рыдания Антонии застряли у неё в горле.
— Да, именно так. Да! Это одна из моих собственных рабынь положила еду в корзину, но это она приготовила еду. Дэвия! Ведьма отравила его. Она отравила всё!
— О, дорогая, но это значит… — Луций опустился на колени. Он схватил Антонию за руки и посмотрел ей в глаза. — Тебя тоже могли отравить! Антония, ты чувствуешь боль? Гордиан, как нам ей помочь?
Я посмотрел на него пустым взглядом. Не имел ни малейшего представления. У Антонии не было никаких симптомов. В конце концов, она не была отравлена. Но что-то убило её мужа, причем самым внезапным и ужасным образом. Вскоре прибежали её рабыни. Мы оставили её оплакивать тело и вернулись на виллу, чтобы допросить Дэвию. Луций направился на кухню.
— Дэвия! Ты знаешь, что случилось? Она посмотрела в пол и тяжело сглотнула.
— Говорят… что один из ваших гостей умер, хозяин.
— Да. Что ты знаешь об этом?
Она выглядела потрясённой.
— Я? Ничего, хозяин.
— Ничего? Они ели приготовленную тобой еду, когда Титу стало плохо. Ты всё ещё утверждаешь, что ничего об этом не знаешь?
— Хозяин, я не понимаю, что вы имеете в виду…
— Дэвия, — сказал я, — ты должна рассказать нам, что происходило между тобой и Титом Дидием.
Она замялась и отвела взгляд.
— Дэвия! Этот мужчина мёртв. Его жена обвиняет тебя. Ты в большой опасности. Если ты невиновна, правда может тебя спасти.
— Ничего! Клянусь тенью матери. Не то чтобы он не пытался, и продолжал пытаться. Он подошёл ко мне в доме хозяина в городе в ту ночь, когда впервые увидел меня и хотел затащить меня в пустую комнату. Но я не могла ему это позволить. Он всё пытался и здесь то же самое. Преследовал меня, загонял меня в угол. Прикасался ко мне. Я нисколько его не поощряла! Дёргал меня за одежду, щипал меня, лез с поцелуями. Я просто продолжала отстраняться. Кажется, ему это нравилось, он преследовал меня. Когда вы все наконец вернулись, я чуть не заплакала от облегчения.
— Значит, он докучал тебе, — грустно сказал Луций. — Ну, я бы в это поверил. Моя вина, я полагаю, я должен был сказать ему, чтобы он держал руки подальше от моей собственности. Но неужели это было так ужасно, что тебе пришлось его отравить?
— Нет! Я никогда…
— Тебе надо её пытать, если хочешь узнать правду! — Антония стояла в дверях. Её кулаки были сжаты, волосы взлохмачены. Она выглядела совершенно обезумевшей, как мстительная гарпия. — Пытай её, Луций! Так поступают, когда рабыня дает показания в суде. Это твоё право — ты её хозяин. Это твоя обязанность — Тит был у тебя в гостях!
Дэвия побелела, как вылетевшие из улья мотыльки. Она упала в обморок на пол. Антония, обезумев от горя, удалилась в свою комнату. Дэвия пришла в сознание, но, похоже, была охвачена какой-то мозговой лихорадкой; её всю трясло и она не хотела говорить.
— Гордиан, что мне делать? Луций расхаживал взад и вперёд по залу.
— Полагаю, мне придётся замучить девушку, если она не признается. Но я даже не знаю, как это сделать! Ни один из моих фермерских рабов не годится в палачи, разве что одолжить кого-то у моих двоюродных братьев…
— Говорить о пытках преждевременно, — сказал я, задаваясь вопросом, пойдет ли Луций на такое. Он был мягким человеком в жестоком мире; иногда ожидания мира побеждали его основную природу. Но даже он может удивить меня. Я не хотел это проверять. — Я думаю, нам следует ещё раз взглянуть на тело, теперь, когда мы немного успокоились.
Мы вернулись к ручью. Тит лежал так же, как мы его оставили, обнажённый, если не считать набедренной повязки. Кто-то закрыл ему глаза.
— Ты много знаешь о ядах, Гордиан, — сказал Луций. — Что ты скажешь?
— Есть много ядов и много реакций. Я не могу предположить, что убило Тита. Если мы найдём какой—нибудь запас яда на кухне или если кто-то из других рабов скажет, что Дэвия что-то делала с едой…
Эко указал на разбросанную еду, изобразил акт кормления сельскохозяйственного животного, а затем живо разыграл смерть животного — неприятную пантомиму для просмотра, поскольку он только что стал свидетелем настоящей смерти.
— Да, мы могли бы проверить наличие яда в еде таким образом, по испражнениям какого-нибудь бедного зверя. Но если он был в еде, которую мы здесь видим, то почему не отравилась и Антония? Эко, принеси мне эти кусочки. глиняной бутыли. Помнишь, мы слышали звук разбитого предмета примерно когда раздался крик Тита?
Эко кивнул и протянул мне кусочки обожжённой глины.
— Как вы думаете, что было в ней? — Спросил я.
— Думаю, вино. Или вода, — сказал Луций.
— Но там есть бурдюк. Внутри эта бутылка кажется такой же сухой, как и снаружи. У меня есть предчувствие, Луций. Ты не позовёшь Урсуса?
— Урсуса? Но зачем?
— У меня есть к нему вопрос. Вскоре с холма спустился пчеловод. Для такого крупного медведеподобного парня он оказался очень боязлив в присутствии мертвеца. Он держался подальше от тела и корчил гримасу каждый раз, когда смотрел на него.
— Я горожанин, Урсус. Я не очень много знаю о пчёлах. Меня никогда не жалила одна из них. Но я слышал, что пчелиный укус может убить человека. Это правда, Урсус?
Он выглядел немного смущённым при мысли, что его любимые пчёлы могут сделать такое.
— Ну, да, это может случиться. Но это бывает очень редко. У большинства людей, которых жалят пчёлы, это достаточно быстро проходит. Но некоторые люди…
— Ты когда-нибудь видел, как кто-нибудь умирал от укуса пчелы, Урсус?
— Нет.
— Но ты должен что-то знать об этом. Как это происходит? Как они умирают?
— Они не могут дышать. Они задыхаются до смерти. Не могут дышать, синеют…
Луций выглядел ошеломлённым.
— Думаешь, это так, Гордиан? Что его ужалила одна из моих пчёл?
— Давай посмотрим. Жало ведь оставит след, не так ли, Урсус?
— О, да, красную опухоль. И более того, вы найдёте отравленное жало. Он остаётся в плоти, а пчела улетает. Совсем крошечное, но его можно найти.
Мы осмотрели грудь и конечности Тита, перевернули его и осмотрели спину. Мы расчесали его волосы и посмотрели на кожу головы.
— Ничего, — сказал Луций.
— Ничего, — признал я. — Каковы вообще шансы, что пчела случайно прилетела сюда…
— Бутылка, Эко. Когда мы слышали, как она разбилась? До того, как Тит закричал, или после?
После этого Эко замахал рукой, перекатывая пальцы вперёд, потом дважды хлопнул. Значить, почти сразу после крика.
— Да, я тоже так это помню. Пчела, крик, разбитая бутылка… — Я представил себе Антонию и Тита, когда я в последний раз видел их вместе, рука об руку, обожающих друг друга, когда они направлялись к ручью. — Двое влюблённых, одни на травянистом берегу — чего от них следовало ожидать?
— Что ты имеешь в виду, Гордиан?
— Я думаю, нам придется осмотреть Тита более подробно.
— Что ты имеешь в виду?
— Я думаю, нам придётся снять с него набедренную повязку. Видишь, она уже ослаблена. Наверное, Антонией.
Как я и предполагал, мы нашли красное опухшее место пчелиного укуса в самом интимном месте.
— Конечно, чтобы быть абсолютно уверенным, мы должны найти жало и удалить его. Я оставляю эту задачу на тебя, Луций. В конце концов, он был твоим другом, а не моим.
Луций нашёл и послушно извлёк крошечное жало.
— Забавно, — сказал он. — Я думал, что он будет больше.
— Что, жало?
— Нет, его… ну, то, как он всегда хвастался, я думал, что это должно быть… о, неважно.
Столкнувшись с правдой, Антония призналась. Она, конечно, не собиралась убивать Тита, только хотела наказать его за преследование Дэвии. Её ранний утренний поход к ручью, якобы для сбора цветов, на самом деле был походом за пчелой. Для этого она использовала глиняную бутылку, закупорила её пробкой и спрятала под цветами в своей корзине. Позже сам Тит невольно отнёс пчелу в бутылке к ручью, спрятанной в корзине с едой. Идею Антонии подал Приап в лощине.
— Мне всегда казалось, что бог выглядит таким… уязвимым… вот так, — сказала она нам. Если бы она могла нанести Титу рану в самую уязвимую часть мужского тела, подумала она, наказание было бы не только болезненным и унизительным, но и уместным.
Когда они забавлялись на одеяле у ручья, Антония заключила Тита в любовные объятия. Они обнялись и расстегнули одежду. Тит возбудился, как она и планировала. Пока он лежал, закрыв глаза с мечтательной улыбкой, Антония потянулась за глиняной бутылкой. Она встряхнула её, чтобы взбудоражить пчелу, затем откупорила её и быстро прижала горлышко к его возбужденному члену. Укус был нанесён до того, как Тит понял, что происходит. Он вскочил, вскрикнул и выбил бутылку из её рук. Она разбилась о ствол ивы. Антония была готова бежать, зная, что он может взорваться от гнева. Вместо этого Тит начал хвататься за грудь и задыхаться. Последовавшая за этим катастрофа застала её врасплох. Тит умер в считанные минуты. Шок и горе Антонии были совершенно искренними. Она хотела причинить ему боль, но никак не убивать. Но она не желала признаваться в содеянном. Импульсивно она выбрала Дэвию козлом отпущения. В любом случае, думала она, Дэвия виновата в том, что соблазнила её мужа.
Было решено, что Луций не будет распространять всю правду о том, что произошло. Их кругу друзей сообщат, что Тит умер от укуса пчелы, но не по вине Антонии. В конце концов, его смерть была несчастным случаем, а не преднамеренным убийством. Горе Антонии, возможно, было достаточным наказанием. Но её желание сделать козлом отпущения Дэвию было непростительным. Продолжала бы она настаивать на своей лжи на протяжении пыток и смерти Дэвии? Луций думал, что так бы и было. Он позволил ей остаться на ночь, затем отправил её обратно в Рим вместе с телом её мужа и сказал ей никогда больше не навещать его и не разговаривать с ним. По иронии судьбы, Тит мог бы избегнуть своей участи, если бы он был чуть более откровенным или чуть менее влюбчивым. Позже Луций узнал из всех разговоров, которые последовали за смертью Тита, что того однажды в детстве ужалила пчела, и он сильно заболел. Тит никогда не рассказывал об этом происшествии в детстве своим друзьям или Антонии; об этом знали только его старая няня и ближайшие родственники. Когда он отказался присутствовать во время сбора мёда, думаю, что он сделал это отчасти потому, что хотел побыть один, чтобы подкатить к Дэвии, но также и потому, что вполне разумно боялся приближаться к ульям и не хотел признавать свой страх. Если бы он сказал нам тогда о своей чрезвычайной восприимчивости к пчелиным укусам, я уверен, что Антония ни за что бы не попыталась осуществить свой мстительный план.
Эко и я дожили до конца нашего визита, но дни, последовавшие за отъездом Антонии, были тоскливыми. Луций был угрюм. Рабы, всегда суеверно относившиеся к любой смерти, были беспокойны. Дэвию всё ещё трясло, от чего страдала её стряпня. Солнце было таким же ярким, как и тогда, когда мы приехали, цветы так же благоухали, ручей искрился, но трагедия омрачила всё вокруг. Когда настал день нашего отъезда, я был готов к забытой городской суете. И какую историю мне придётся рассказать Бетесде! Перед отъездом я нанес визит Урсусу и в последний раз взглянул на ульи в долине.
— Тебя когда-нибудь жалила пчела, Урсус?
— О, да, много раз.
— Должно быть больно.
— Ну, да, неприятно.
— Но, думаю, не слишком ужасно. Иначе ты бы перестал быть пчеловодом.
Урсус усмехнулся.
— Да, пчёлы могут жалить. Но я всегда говорю, что пчеловодство похоже на любовь к женщине. Тебя жалят время от времени, но ты возвращаешься снова и снова, потому что мёд того стоит.
— О, не всегда, Урсус, — вздохнул я. — Не всегда.
Комментариев нет:
Отправить комментарий